Мои прогулки по старому Ярославлю

насколько мне известно, Александр Михайлович только издает

Прогулка пятая


Какая тут прогулка! Город взбудоражен! Кругом одни разговоры, кругом одни сплетни, кругом шум, гомон, гвалт! Магазины закрыты, вот я вижу, как последняя лавочка на Сретенке захлопнула свои ставни, а из верхних окон домов виднеются круглые, розовощекие лица испуганных купчиков. Немногие мещане, решившие выйти на улицу в этот морозный, зимний день, приватно шепчутся между собой: «Голытьба вышла…мануфактурские пришли в город….» И верно – улицы полны народу, причём народу, одетого не броско, не ярко, а по-русскому, по простому: чёрные картузы на головах, не менее чёрные сапоги, ну и конечно же, тулупы, которые изредка нет-нет, а разбавятся тёмной студенческой гимнастёркой. На углу Сретенки и Екатерининской народу уже несколько сот. Все веселы, галдят. Какой-то бородатый малый пытается голосить во всю силу своих лёгких: «Москва давеча сделала, а ярославские не могут!!! Зачинай!» Но его не слушают. Людям просто весело. Это рабочие люди. Годами они сидят в своих рабочих посёлках, видя лишь цех, свою каморку и заводскую лавку. Лишь на праздники они могут позволить себе придти в центр, посмотреть на витрины модных магазинов, купить детишкам новых сказочных конфет - монпансье, прогуляться по Казанскому бульвару. Но сегодня – вон обычаи. Сегодня – вон традиции. Сегодня – не праздник! Сегодня – стачка! Сегодня все рабочие люди высыпали в центр. Большинство даже не знают такого модного, современного слова – стачка, но все пошли, потому что все свои здесь! Останешься тухнуть у себя, за Которослью – сойдёшь за рохлю! На улицах древнего города не менее десяти тысяч человек! Они ходят свободно по Духовской, прогуливаются по Казанской, Демидовскому, множество народа на Угличской и на Ильинской, да куда ни плюнь – везде рабочий люд! Не видно в этот день ни купцов, ни мещан, ни важных, в котелках да цилиндрах – власть имущих лиц. Все они засели на вторых этажах, позакрывали тяжёлые деревянные ставни, да робко, из-под полы, смотрят на мостовую. На мостовой же – целое столпотворение! Слободы ведь гуляют! Россия разрешила не работать! Невероятно! Многие ходят неуверенно, постоянно озираются по сторонам - абы что не вышло.

Вот какой-то седобородый дедушка нервно скручивает цигарку у рекламной тумбы рядом с театром – вроде бы и уверен, что мол, всё так, не работают сейчас, а с другой стороны вся природа бунтует – как же так – не работать! Отец работал, дед работал на колокольном литье Оловянишниковых, а я что? Выходит лентяй? Но вся городская атмосфера способствует тому, чтобы развеять сомненья дедушки. Разбавляются сомненья и мои – ведь я стою совсем рядом с ним, на Театральной площади.

Я вижу, что люди всё текут в сторону Пророка – по Угличской, по Сретенке, по Рождественской. На Екатерининке людей особенно много. Там они скапливаются. А что, не удивительно – красивая, людная улица. Я бегу с Театральной по Угличской – все лавки закрыты, все окна затворены деревом да железом – ножа не просунешь! Город как будто вымер, как будто отдан толпам ликующей, без повода, черни с окраин. Но мне весело – я люблю людской разгул. А его более чем достаточно - где-то недалеко играет гармошка, вот на самой Угличской, совсем ведь рядом со Знаменской аркой, нехитро трынкает балалайка, приплясывает пара людей, видимо, уже датых от самогона, который сегодня бесплатно (!) разливает какой-то дед с окладистой бородой, прямо туточки. Народу много. И я рядом с ними – довольный – ведь я люблю скопление людей. Ну просто праздник какой-то. Холодно, усы и бороды и многих индевеют, а некоторые аж подпрыгивают на месте – не греют осенние калоши, но все, несмотря на мороз, здесь – в центре.

Атмосферу праздника, веселья, музыки и пьянства у Знаменской арки неожиданно нарушает большая, молчаливая масса людей, которая идёт с Большой Линии, со стороны Которосли. Масса большая, там человек пятьсот, не меньше, все сосредоточены, как будто и не отдых сегодня, это в декабре то! В глубине толпы развеваются красные и чёрные знамёна. Впереди идут бородатые люди с серьёзными лицами, но сразу видно – они молоды, и бороды они скорее всего отрастили для того, чтобы придать своему внешнему виду какую-никакую солидность. А так, намётанному глазу сразу видно – это по большому счёту мальчишки, лет двадцати-тридцати. Но это лишь первый ряд, а в глубине толпы виднеются и люди постарше, и женщины с детьми, и совсем седовласые, старики.

Делает справа от меня свой последний выдох гармошка, тренькнула последний раз, под аркой, балалайка. Люди, совсем недавно веселящиеся вокруг, неожиданно становятся угрюмыми, они расступаются, отходят под сень двухэтажных домов, уступая место гигантской толпе. Сотни людей, идущие дружно, с флагами, выруливают на Казанскую, пересекают её и вступают на ту улицу, где стою (аккурат на углу) и я. Это Угличская - едва ли не самая торговая улица в городе, едва ли не самая многолюдная.

Ахает рядом со мной какой-то розовощёкий мужчина в зелёном, чиновничьем кафтане (судя по всему, он служащий Присутственных мест): «Нехристи…неужто громить собрались?!».

Ему солидно, уверенно, отвечает толстый мужчина, еле-еле скрывающий рясу под гражданским платьем:
«Эти? Нет, увольте, это мануфактурская дружина, эти громить не будут. Эти политические».
И я пытаюсь подгавкнуть что-то, но тщетно. Меня уже обволакивает толпа, она влечёт меня за собой, тянет своей энергетикой, впрочем, не одного меня – я вижу, как в неё вливаются новые и новые ручейки людей: толпа набухает, растёт, ей мало места, она заполняет всю улицу.

Праздношатающиеся гуляки на Угличской и Сретенке пополняют толпу. Она растёт ещё и ещё, всё сильнее и сильнее. Она ещё не вышла с Казанской, но уже выплёскивается на Екатерининскую. Здесь, на пересечении Угличской и Екатерининской, в толпе произошло замешательство. Большинство не понимает, что происходит, и по-разному пытается толковать громкие крики типа: «Снимай начальство Вологдо-Вятской!» или «Снимай контрольную палату и окружной суд!»

Здесь, в самом сердце чиновничьего Ярославля, толпа делится. Кто-то забегает в здания, кто-то бежит вдаль, в сторону Всехсвятской или Воскресенки, а кто-то продолжает пить припрятанный за пазухой самогон. Из зданий высыпают бледные, испуганные лица в зёлёных кафтанах – это чиновники, их снимают с работ. Они ничего не понимают, впрочем, ничего не понимает и тысячная толпа. Ничего не понимаю и я. Я лишь иду, бреду, иногда бегу вместе со всеми, куда повернёт людской поток. Вот сейчас он объединился на Екатерининской с потоком людей с Ильинской площади и тёчёт в сторону Воскресенки. Спереди раздаются крики: «Берём почту! Берём управу!». Толпа выливается на пересечение Воскресенки с Екатерининской. Здесь места много, всем хватит. Да и я люблю этот перекрёсток.

Но вдруг, почему-то, толпа замирает. На приступок у казарм вылезает какой-то малый, он разгорячено что-то выкрикивает в толпу…я не слышу…лишь отголоски какие-то…«Товарищи!!!...восьмичасовой рабочий день! До победного! Свобода собраний!» - все эти слова тонут в людском гуле. Здесь, видимо, не менее тысячи с лишним рабочих - мужчин, женщин, детей. Неожиданно гомон и гвалт, такой характерный для толпы, стихает. Замолкает даже пылкий оратор. Тысяча человек, даже больше – и все молчат. Молчание страшное. Молчание злое. Слышно, как где-то всхлипнул грудной младенец. Над городом неожиданно опускается тишина. И тут все эти сотни, тысяча с лишним голов, поворачивают головы в сторону Демидовского памятника – он ласково золотится в морозном декабрьском солнце. Именно оттуда начинается доноситься звук, который ни с чем в этой жизни спутать невозможно. Это звук копыт по булыжнику. Он многим, здесь, в толпе, знаком. Он знаком даже мне. Он громче, громче. Он приближается. Ну наконец-то, наконец-то откуда-то из центра нашей толпы, доносится громкий, мужской, полный отчаяния вопль: «КАЗАКИ!!! ЭТО КАЗАКИ!!!»

Толпа откликнулась тяжёлым выдохом: все ждали, но никто не верил. Первыми после этого крика побежали назад последние ряды – они бежали по Екатерининской в сторону Сретенки, кто-то мчался в сторону монастыря к Казанке, несколько десятков человек кинулось в рассыпную вдоль Спасских казарм, к самому Спасу, большинство же, кому просто не хватило места, ринулось в многочисленные арки, во дворы. Несёт и меня в эти арки, несёт толпа, я забежал с ней в ближайший из проёмов, вот и все уж вроде разбежались, но что такое? Мне видно из арки улицу, я вижу тех, кто не побежал, кто остался, остался там, на улице, где кричат: «Все вместе, заводские!!! Собрались!». Их не больше сотни. Я вижу молодого парня, который, такой юный, с таким бело-розовым цветом кожи и небольшими мальчишескими усиками – прекрасен.От волнения у него дёргается щека. Он в классическом рабочем картузе и ватнике. Это форменный русский Гаврош. Он кричит, что есть мочи, но его альт срывается на писк: «Дружина к бою!!!». Среди оставшихся мельтешение. Вокруг меня, во дворе, и под аркой, паника, люди давятся к стенам, голосят, но на самой Воскресенской улице пока спокойствие – там куётся сама История. Юнец с усиками первым выхватывает из-за пазухи револьвер. Он уже ничего не кричит, не призывает – он лишь орёт, сильно и безудержно, насколько позволяют ему его подростковые лёгкие – он орёт от страха, чтобы преодолеть самого себя. Он протягивает руку в сторону приближающихся казаков и стреляет. Следуя его примеру, почти весь первый ряд рабочей дружины выхватывает из-под своей нехитрой зимней одежды револьверы, пистолеты, браунинги. У кого-то даже трёхлинейка со штыком – этот кто-то оказывается студентиком с петлицами юридического: он выхватил оружие из-под своей длиннополой шинели. Ругательства, угрозы, вопли со стороны рабочих. Кто-то из задних рядов хватает несколько булыжников. Недружный треск выстрелов. Хрип лошадей. Крики и мат со стороны казаков, несколько секунд, истошная команда невидимого мне офицера: «Паааа тааалпееее! Пааачкамиии!!! Агонь!!». Слышен гораздо более чёткий залп. Мне не видно из-под своей арки стреляющих – мне видны лишь падающие тела среди первого ряда дружинников. Прочие ряды оставшихся кинулись в рассыпную. Они улепётывают что есть сил к «Царьграду» и к монастырю – но казаков больше, они, в злости своей из-за раненых товарищей, свистят, обнажают шашки и рубят, преследуют по улице всех, кого видят. Они проносятся мимо моей арки – сюда они не суются, да и коню не проехать в такой низкий проём.

Через несколько минут после первых залпов во двор привели под руки раненого рабочего. Левая нога его была в крови. Обессиленный, он опустился на снег. Чтобы сделать перевязку в квартире, несколько человек сломали замок входной двери в одну из квартир и внесли туда раненого.

Случившийся, в числе бывших на дворе, врач, начал на полу делать раненому перевязку. Внизу живота оказалась пулевая рана, крови было немного, но пуля осталась внутри. Другая рана на ноге, легкая, пуля скользнула по коже, оставив ссадину и ожог.
Пока делалась перевязка, раненый слабым голосом говорил: "И за что убили? Шли мы тихо, спокойно. Оратор нам говорил: пойдем попросим, чтобы выпустили арестованных, а если не выпустят, разойдемся. У меня жена, четверо детей, я человек мирный, беспорядка мы не делали. Я - рабочий с Карзинкинской фабрики, Иван Федорович Клюквин. Жена моя, Мария Николаевна Клюквина, живет в девятом корпусе на Карзинкинской фабрике, каморка № 13, с четырьмя детьми. Прошу, умоляю, сообщите».

Покуда доктор перевязывает, я стараюсь держать пострадавшего ровно. Его кровь уже начинает течь по моим рукам. Я мужаюсь, держу его, говорю что-то успокаивающее в ответ, но чувствую, как кровь течёт, течёт по моим рукам, по левому предплечью, по лицу…Я весь в поту…

Неожиданно я чувствую что-то холодное, освежающее на моём лбу. О, да, это приятно, это хорошо. Это нежная, приятная, девичья рука. Не менее нежный, приятный женский голос говорит мне: «Ну что такое…опять спал беспокойно…опять кровь из носа пошла…опять снился тысяча девятьсот пятый год, да? Спи, сладкий…всё хорошо…»

Прогулка шестая.

Я резким движением застёгиваю молнию своей куртки, маленькое вышитое изображение скачущего рыцаря на моём сердце, недовольно поколыхавшись, замирает, как влитое, и вообще куртка приятно обтягивает тело, я и сам внутренне подтягиваюсь, настроение как обычно лучше не бывает, пара наушников, интересно, что сейчас долбанёт в уши?

Привычным жестом щёлкаю замком, беру Его за руль, веду вперёд, толкаю передним колесом дверь, она ясен пень распахивается, я в подъезде, и тут в ушах со всей дури врубаются басы. Блин, лучше быть не может, это оказался старый добрый Smoke on the water в исполнении не менее старых добрых Deep Purple. Сам подтягиваешься ещё больше, рыцарь от страсти пытается ускакать вбок куртки, я веду Его на выход, басы всё резче, энергия на все сто, я с ноги распахиваю дверь подъезда, хорошо никто из бабушек не видит, и вывожу Его на Божий свет. Давненько я Его так не выводил. Веду за руль с такой гордостью, как будто это никелированный Харлей 72 года, а не мой затасканный велосипед с загадочной китайской надписью «Wing» на раме. Помнится, взял по случаю пару лет назад, сроднился, и покатился… жаль, в моё тишайшем дворике как обычно никого нет, хоть бы дедушка какой занюханный подвернулся, чтобы оценить величие момента. Нет. Тщетно. Никого. Оседлал винга, поехал, он как обычно прочен и быстр.

Блин, стоило только включить пятнадцатую передачу, как сразу весьма холодный ветер обдал всё тело, забился в ноздри и в уже чуть приоткрывшийся от лёгкой нехватки воздуха рот. Несмотря на середину июня – прохладно, я конечно обожаю такую погоду, но она не для велосипедных прогулок, и тем более не для меня сейчас, недо-перепростуженного. Поскольку я уже на Красной, домой ехать за дополнительной амуницией ломает, и я решаю заехать в контору, там наверняка что-нибудь завалялось. Алчно схватив фотик, я жадно обвожу углы взглядом в поисках тёплой наживы. Из тёплого под руку попался только шарф, сиротливо висевший на вешалке с февраля, ну и ладно, шарф в июне – так принято в лучших домах Филадельфии. Он длинный, в крупную чёрно-белую полоску, придаёт лёгкий элемент детства, что с таким мужчиной, как я, смотрится забавно. Особенно, если на мужчине под курткой точно такая же чёрно-белая полосатая толстовка. Мужчина-зебра. Зебромужчина. Что-то слишком много заморочек по поводу одежды сегодня, всё, хватит, и толстовка, и шарф спрятаны под рыцаря, дверь офиса – опять с ноги («Дым над водой» ещё звучит), и снова вывожу за руль Его, и снова мчусь, но сейчас уже с разницей – теплее. Вечер воскресенья, машин – очень мало, полное раздолье, на Красной выполнил какие-то финты полузигзагом, наконец, выхожу на стартовую прямую. Справа от меня дядюшка Ленин своим алчным перстом показывает в сторону СИЗО Коровники, а спереди далеко – виднеется перекрёсток Победы и Октября и чуть-чуть дальше, оно же вместе – предгигантье. Разгоняюсь, мчусь, пока не на полных – тяжеловато. Я целеустремлён, потому что знаю, куда еду. Просвистела мимо, как метеор, Дворянская улица с её милыми особнячками и чиновничьим жильём 19го, и сталинка 50х просвистела на ура, виден Гипродвигатель, 17 скорость, я ускоряюсь, всё быстрее, на перекрёстке двух проспектов кто-то нервно сигналит, но я уже далеко, быстрее, перед Гипровдигателем резкий поворот налево, и ещё быстрее, какие-то девушки, снова машина, визг (девушек? Тормозов машины?), брызги из-под колёс (проклятая лужа), в ушах в тему звучит «Полёт шмеля», вижу цель, быстрее, быстрее, «Полёт шмеля» выходит на финишную прямую, я тоже, последний аккорд, тормоза почти со всей дури, визг заднего колеса, всё! Как вкопанный. Я на месте. Перекрёсток раздолбан, народу никого, трамваев не видать ни в одну, ни в другую сторону, ловлю боковым взглядом чей-то взгляд, оборачиваюсь – так и есть, из «Ярбурга» на меня грустным щенячьим взглядом смотрит девушка, столик стоит прямо у окна, виднеется бутылка коньяка перед девушкой, в ответ на щенячий взгляд делаю жест бровями «ура капитану Смолетту!», 7 передача, я плавно трогаюсь, оставляя за спиной и город, и его лёгкую вечернюю воскресную грусть, и как её квинтэссенция – взгляд коньячной девушки.

У меня на сегодня цель - Пятёрка. Мало для меня кусков города более отталкивающих, и более притягательных. Этот район – такой же чёрно-белый, как мой шарф. Сегодня будет чёрно-белый вечер. Я плавно еду по улице, не торопясь, полностью расслаблен, даже глаза полуприкрыты. Всё равно машин нет, да и людей мало. Наконец ущербные хрущёвки заканчиваются, и справа начинается самое интересное… глаз сразу выхватывает красивое лепное изображение на доме, это какой-то растительно-фруктовый орнамент. И ещё. И снова. Слева продолжаются хрущёвки, но мой район – справа. Я сворачиваю в него, медленно качусь, дома становятся ниже, проплывают один за одним, чем дальше от главной дороги – тем умиротворённее и спокойнее, тем ниже дома (вот уже и двухэтажные), тем естественнее, тем душевнее. Регулярно останавливаюсь, рассматриваю причудливый, такой нехарактерный для моего города, орнамент, высокие, узкие крыши, шпили, круглые чердачные слуховые окошки, и готические, стрельчатые окна…лаконичность форм, строгость цвета. Неожиданно, на одном из перекрёстков, осеняет! Я прямо таки чувствую связь, установившуюся между мной и безымянным немецким инженером, который уж небось давно лежит в земле сырой. Я аж остановился. Я понял мысль побеждённых. Да, говорит мне мысль словами инженера – мы просрали войну. Вы оказались сильнее, и теперь мы в плену, мы строим для вас и ваших детей дома. Хорошо, мы построим. Но мы заключим в эти дома нечто такое, чтобы вы поняли: проиграть войну – не значит проиграть собственную культуру. Мы талантливые инженеры, архитекторы, строители. Мы умеем строить и мы будем строить для вас. Но, товарищ начальник строительства, зачем делать вот это окно квадратным? Это прошлый век. Давай мы его вытянем и сверху закруглим. А давайте угол вот этого дома вытянем вверх, и будет шпиль – это красиво, и вода стекает эффективно. А здесь вот будет хорош такой вот узор. Он не германский! Давайте в него вкрапим звезду, чтобы вы не волновались, товарищ начальник. Думаю, говоря всё это, немецкий инженер улыбался себе в усы. Он, хитрая жопа, знал, что такое говорят немецкие инженеры по всей стране. Что русские «начальники строительства» слушают их, потому что действительно, немецкие технологии проектирования и возведения зданий более практичны и эффективны. И по всей стране вырастут целые районы с готическими окнами, шпилями, декором, а кое-где и с черепицей. Немецкие районы, районы побеждённых, по всей стране победителей. Затем, чтобы молодой человек, на перекрёстке, 50 лет спустя, неожиданно вспомнил, что в точно таком же районе он уже был. И это был район Хуфен в Западном Кёнигсберге. Затем, чтобы 50 лет спустя люди с уважением говорили: это «немецкий» дом. Хитрые немцы. Хитрые немецкие инженеры, они метили гораздо дальше, именно сюда, через полстолетия. Они вкалывали, они резали деревянные свистульки, чтобы поменять их русским детям на хлеб, они умирали, чтобы быть похороненными рядом с местом великой стройки, тут рядом, на Угличской, но строили, чтобы их запомнили. И цели они своей достигли. Молодой человек, стоящий на перекрёстке Жукова и Карла Либкнехта, сравнил район с простым русским названием «Пятёрка» с районом Хуфен в Западном Кёнигсберге.

Думая над этим, плавно, нехотя, выруливаю с Жукова на Чкалова и встаю здесь.
Мысль продолжается, навевают её грустные, грязно-красные, кирпичные коробки напротив через дорогу. Прочь немцев, всё мысли только о своих! Я представляю наших, простых русских трудяг, много баб и совсем немного мужиков, которые всю войну отпахали на Моторном, и вот, заслуженная компенсация (в нашей стране? – неужели?). Рядом с заводом немецкие пленные построили целый посёлок, сплошь двух и трёхэтажные дома (для начальства – четырёхэтажные на главной улице), и дают квартиры! Убогий уголок в коммуналке на Коммунистической или Первомайской, так далеко от завода, - и на новую, ещё пахнущую свежей извёсткой, с трёхметровыми потолками, а главное – ОТДЕЛЬНУЮ квартиру, в десяти минутах ходьбы от родного цеха. Гигантский район сдаётся в один день, так и представляются сотни счастливых, молодых семей, расселяющихся по многочисленным дворам, занимающие уютные, небольшие, такие непривычные русскому работяге, немецкие двухэтажные домики. Тут же и чисто русские атрибуты – бельё на верёвках, натянутых между домов прямо во дворах, гармошка в каждом из них, стол с домино и шахматами, много играющих детей, а самое главное – атмосфера новой жизни! Атмосфера - ДОЖИЛИ!
Но пройдёт всего лет десять, и немцев, тех, что не остались лежать на Угличской, отпустят домой. Пройдёт всего лет десять, и начнётся борьба с «архитектурными излишествами». Пройдёт всего лет десять, и в геометрической прогрессии увеличивающееся производство Моторного завода потребует новых рук, новых людей, нового жилья. И когда пройдут эти десять лет, эти новые люди въедут в новые дома, которые стоят буквально напротив, через дорогу от «немецкого» района, как его тогда называли, как раз в те дома, на которые сейчас смотрю я, и какой-нибудь дядя-Вова-фрезеровщик, зайдя, чуть нагнувшись, в своё новое жильё, глянув на микроскопическую ванную и потолки, до которых дяде-Вове без проблем можно достать рукой, скажет: «м-да…то, что своё, конечно хорошо, а вот Пете то с токарного цеха повезло…дали в немецком…»

Уверен, немецкий инженер слышит эту фразу. Он предвидел её, и именно поэтому он смеётся в усы, и неважно, где он – лежит ли на Угличской или пьёт пиво в пивной у себя в Баден-Вюртемеберге. У него своя, маленькая победа. Победа у тысяч таких инженеров. Победа надо мной, потомке победителей, потому что я признал эту их маленькую, но победу. Когда я стою на невидимой линии, которая проходит как раз посередине Чкалова, меня всё время тянет назад, на улицы с такими опять же точащими душу сомнениями: «Розы Люксембург» и «Карла Либкнехта», а не вперёд, на «1-ую жилую» и не на «Юности».

Ладно, к чёрту проклятых немцев! В конце концов, этой мой прадедушка был в Потсдаме, откуда привёз украшение на комод с вензелем Вильгельма II, доставшееся его правнуку, а не наоборот. Мой сверстник из какого-нибудь Ганновера не будет наслаждаться набором открыток с видами Старого Ярославля . К чёрту! Я парусю дальше. Нарезаю круги по раздолбанным дворам, шныряю между полуразвалившихся сараек, лавочки забиты бабушками (очевидно, это именно они – остатки тех самых молодых семей, которые в начале пятидесятых заселяли новый район с гордым именем «Посёлок моторного завода», или попросту «Моторики»), молодёжи же почти нет. Я несколько ускоряюсь, в детали не вглядываюсь, лишь несутся мимо меня дома и названия: «Автозаводская», «Белинского», «Радищева», «Кузнецова»!!. Неожиданно сам для себя понимаю, что мои круги сужаются. Дворы пошли одни и те же, и названия в основном мелькают «Белинского» и «Карла Либкнехта». Сразу же понимаю, в чём дело. Опять туда тянет. Поскольку, я уже почти рядом, медленно вползаю в обычный пятёрочный двор, шесть двухэтажек образуют правильный прямоугольник. Вот она, та, которая с дальнего торца прямоугольника. Пожалуй, самая неказистая. Дом как дом. Один подъезд в центре. Сквозной проход – с другой стороны вход также открыт. Проезжаю, настолько медленно, насколько могу, прямо под окнами. Вглядываюсь в каждое. Объезжаю, снова еду, и, наконец, у одного из окон останавливаюсь. Спешиваюсь, прислоняю велосипед к стене (сразу же посыпались маленькие кусочки старой штукатурки), подхожу к стеклу. Надеюсь, хоть дома никого сейчас нет, иначе они удивятся наличию такой небритой хари в опасной близости от своего собственного дивана. Я знаю, что диван от окна за 18 лет никуда не переставили.
Я прислоняю лицо к стеклу, так, что мой нос чуточку сплющивается, наверное, на это зрелище интересно смотреть тем, кто внутри. Но там никого нет. Вернее, там лишь шторы, не очень плотные, но всё-таки шторы. А я и так знаю, что за ними. Прямо у окна стоит диван, чуть дальше – стол, и ещё дальше, у входа - раковина. Это обычная комната коммуналки. Таких восемь штук на коридор. Шестнадцать – на этаж. Смотрю на шторы, приятная, лёгкая ностальгия раскатывается по телу, дьявол. Я так и представляю, как на этих шторах, изнутри, висят большие белые буквы, вырезанные из бумаги: «Любе – 24». Маленький мальчик, которому только недавно исполнилось шесть лет, спрашивает у высокой, красивой, черноволосой женщины – «мама, а почему тебе 24, а папе 23? Вы же мои родители и должны быть во всём одинаковы!» Тогда мальчик ещё не знал, что папа был мегакрут и в 23 у него уже была вторая жена и второй ребёнок. Мальчик порадуется этому только потом. А сейчас он радовался многочисленным похождениям с соседскими коммунальными детишками Борей и Светкой, редким лакомствам типа нечищеного арахиса, да тем утрам, когда мама всё-таки приходила после ночного отсутствия. На этих самых шторах, на которые я продолжаю смотреть, качался, как молодой орангутанг, общедворой хулиган, мой сверстник, Антошка с квартиры на втором этаже (рефлекторно поднимаю глаза и смотрю наверх, на антошкино окно). За сию провинность был выпорот ремнём и поклялся с Антошкой не общаться, лишь затем, чтобы через неделю быть снова пойманным с ним на помойке бьющим банки.

Снова огибаю дом – и помойка на месте. Не знаю, логично или нет, чтобы пяти-шестилетний мальчик выносил мусор, наверное, всё-таки да, но я каждый такой вынос старался превратить в мини-приключение. Помнится, со Светкой однажды запускали крышку от ведра, как летающую тарелку (настоящих не было в продаже), до тех пор, пока она не разбила окно местному коммунальному алкашу Сёме, и тот бил нас до тех пор, пока на наши щенячьи визги не прибежали родители.

Ностальгия…как назло, в наушниках играет из 17 мгновений «где-то далеко, в памяти моей», блин, вечер совпадений. Вижу старую облепиху, вспоминаю, как под ней меня в снегу закопали более старшие мальчики. Глупые, они думали, я начну пищать, но даже они не знали, что под снегом можно дышать, а я знал – сказал кто-то. То-то они спустя пять минут перепугались, а я, ушлый, ещё и признаков жизни не подавал.

А вот помнится когда Светку наконец-то взяли в первый класс, а я был маленький…

Мою лавину ностальжи прерывает хриплый женский голос:
- Ты чего здесь трёшься?
Я, вырванный из таких милых детских воспоминаний, чуточку грубовато отвечаю:
- Жил здесь когда-то, решил посмотреть.
Оказавшейся полной мадам лет шестидесяти, дама, чуточку смягчившись, спрашивает:
- Где жил то? Не припомню тебя…
Я, также включивший режим «Добрый вечер мадам, чем могу услужить вам?», с улыбочкой отвечаю:
- в восьмой комнате.
Мыслительный процесс так и забурлил на лице мадам. Наконец, спустя полминуты, она резюмирует:
- да там Миша всю жизнь живёт. А тебя не помню.
Я (продолжая легко улыбаться):
- Мы давно жили. В восемьдесят восьмом уехали.
Мадам (аж передёрнувшись):
- в какооооом? Так давно? Я здесь всю жизнь живу…тогда помнится здесь женщина жила, с маленьким ребёнком, а тебя не помню.
Я (понимая тщетность беседы, начинаю разворачиваться и уезжать):
- сударыня, этот маленький ребёнок – я. До свидания.

Я уже снова на Белинского. Пожалуй, хватит на сегодня ностальжи, архитектурных находок и мыслей о роли немецких пленных в сталинском строительстве. Я мчусь на «выезд» отсюда. Но нет-нет, и даже в таком казалось бы чужом мне районе, и встретится что-то, что заставляется чуточку всколыхнуться сердце…вот четырёхэтажный дом на Чкалова – помнится, как горел весь четвёртый этаж, по лестницам снимали людей, а я, маленький, стоял и недоумевал – как же так бывает? Что вообще происходит? А вот в этом здании обретались (а может, и обретаются), наши бывшие поставщики офисной бумаги. А в этом доме жила жена друга, помнится, славно нажрались. А вот «Магнит» (тьфу), а ведь раньше здесь был очень даже неплохой совковый универсам. Вспоминаю, как от вечного безденежья мама прятала на дно корзины десяток яиц, прикрывая их какой-то дешёвой хренью, и мне засовывала под моё драповое пальтишко пол-курицы, приговаривая: иди-ка сынок, на выход, жди меня на улице…

От таких полукриминальных детских воспоминаний я принимаю решение уезжать из района немедля, и так катаюсь здесь уже два часа. Белинского, Кудрявцева, Чехова, Чкалова, вот и конец, я начинаю ускоряться, Гигант, табачка…и вот она – цель. Вдали на Красной виднеется бело-розовая сталинка 41 года постройки, она как маяк. А два километра проспекта, с идеальным покрытием – хорошее средство для достижения цели. Выравниваю дыхание, начинаю разгоняться…быстрее…быстрее…18 скорость…мышцы напряглись за поездку, и им нравится такой спурт…я сама сосредоточенность. Последний рекорд – три минуты. Быстрее, и ещё, и ещё, правой, левой, правой. Светофоры побоку, всё равно машин не видно, а я должен поставить рекорд. Чайковского! Республиканская! Флотская! Суркова! Красная!!! Есть! Две сорок! Нас везут, а мы крепчаем.

Я не позволю пропадать такому большому количеству калорий, которое я сегодня сжёг, за так…парочка тёмного Фердинанда ждёт меня…мысль эта подстёгивает и слегка ободряет…я продолжаю наяривать, тут рядом… взмок, на улице свежо, пронизывающий ветер в начале поездки уже оборачивается в приятный бриз, а полосатый чёрно-белый шарф, распутавшись, развевается на ходу…вечер закончен…я довольно откидываюсь на сиденье, катясь по инерции… идеальное физическое состояние… идеальное душевное…гармония в себе идеальна. Так не бывает, ну когда же меня убьют?

а люди потом мучаются, разгадывают за двести рублей..)))

а вообще, камрад, ахуительно, как всегда)

Latygiev
гнусный фискал)

херасе сволачь..)))
я тут иво, гада, хвалю, а он, гад обидными словами обзывается..)

Latygiev
хвалишь то да, а параллельно сдаёшь)
наверняка на форуме трётся какой-нибудь сотрудник УБЭПа или финконтроля

и чо ему узнается, что тебя зовут Ян и ты аферист? Это все давно знают))

с меня хватит, выходи бицца. В час дня у монастыря Дешо)

да.

РАдость
что да, вы тоже знаете, что меня зовут Ян?
Но аферизм вам мне не пришить, это всё домыслы параноидального Латыгиева

РАдость
не флуди в хорошей теме, а то придет злой дяденька Маскарад (он аферист, я знаю, как бы не отпирался) и потрет нас с тобой нахер..

Masquerade , знаю как зовут, знаю, где работаете )
Но да оно не про то ) А про то, что опус прочитала ). Не буду же я писать: прочитала, понравилось, прочувствовалось, как всегда очень жизненно и литературно. Радует, что где-то рядом со мной есть такой человек. Возникет желание тоже пропахать весь родной город, почувствовать, слиться, сжиться, расшириться... Сознание мое расширилось, приняло в себя эти желания и чувства, полностью с ними согласилось и резюмировало ДА

Latygiev хм... "потрет нас с тобой нахер"... тут ведь смотря с какой стороны посмотреть... С Вашей... оно думаю ДА - не очень ))))

Зачем пропахивать. Можно уютно расположиться с мягком удобном кресле и потягивать вкусное пивко, а Маскарада скоро снова повлечет этот, как его, чертенок, и он снова выдаст что-нибудь замечательное

а вы догадливы, мистер.
знаете, что мы с такими делаем?