Фегурийская долина., Dинозаврам можно не читать

Великому Джэку Вэнсу посвящается.

Глава I. Фегурийская долина.

Часть первая. Три города.

Фегурийская долина граничит на севере с Понтическим морем, а с трёх оставшихся сторон окружена горами, известными как Стена Девятнадцати – по числу каменных изваяний, вырезанных в горах мастерами короля Моккадана Сумасшедшего семь эпох назад. Эти изваяния когда-то представляли собой изображения девятнадцати демонов и видом своим довольно долгое время отпугивали суеверные дикие племена, обитавшие по ту сторону гор. Сейчас же благодаря ветрам и дождю, изваяния стали гораздо меньше походить на демонов, внушают теперь уже не ужас, а грусть по славным временам, когда солнце светило ярче и воздух был прозрачнее.

Через Фегурийскую долину протекает река Слайс, берущая своё начало на юге, в местности столь отдалённой, что даже самые просвещенные географы имеют о ней смутное представление. На берегах Слайса, извивающегося как испуганный древесный червь, стоят три города: Джаваарсаан, Новый Ант и Матуун. Все они когда-то входили в состав Мокканийского государства, управлявшегося уже упомянутым королём Моккаданом. Но после его внезапного помешательства и последующего за этим самоубийства (король вообразил, что в его голове растёт гомункул, и попытался извлечь его с помощью зеркала, молотка и заострённой пластины из твёрдого металла, что привело к печальным последствиям), объявили себя независимыми. В Джаваарсаане, бывшей столице государства, до сегодняшнего времени сохранился величественный дворец из фиолетового мрамора, месторождение которого находится в море на четыре лиги к западу от берега, замечательный королевский сад, пришедший, впрочем, в некоторое запустение, несмотря на все старания горожан, амфитеатр, в котором устраивались комические спектакли и семь Колонн Почитания, символизирующие семь религий, распространённых во времена правления Моккадана. Сам король придерживался агностической концепции, проводя дни и ночи напролёт в библиотеке, читая и сочиняя философские трактаты. По мнению исследователей, именно этот непосильный труд и был причиной постепенного помутнения рассудка, приведшего, в конце концов, к коллапсу. В содержании трёх последних сочинений Моккадана – «О природе мух», «Концепции сфер» и «Противопоставлении» прослеживаются нездоровые тенденции (в «Противопоставлении» - предсмертном трактате бедного короля последние четыреста страниц, вообще, заполнены отрывками непристойных частушек, услышанных, по всей видимости, во время карнавалов, каракулями и путаными размышлениями о происхождении мозолей у виспов).

Современный Джаваарсаан населён людьми аристократического склада ума и нерушимых консервативных принципов. Считая себя потомками короля, почти всё своё время они проводят, копаясь в пыльных архивах, пытаясь выяснить, какое место занимал король в их генеалогическом дереве и в спорах о том, кто имеет больше права называться прямым потомком древнего рода (общепризнанный всеми остальными факт, что Моккадан не имел ни родственников, ни наследников, они, почему-то, во внимание не принимают). Те же из них, кто уже удовлетворил свою потребность в генеалогических изысканиях, изучают трактаты из подземной библиотеки королевского дворца, постигая философию, математику, классификацию насекомых и множество других смежных дисциплин. В свободные от споров, чтения, сна и приёма пищи часы, они фанатично ухаживают за дворцом и садом, поддерживая абсолютный порядок. За это они получают определённое жалованье из городской казны, ибо их стараниями Фиолетовый Дворец не теряет своей привлекательности для множества иноземцев, посещающих долину, и непременно желающих восхитится чудесами дворца. За это с них, само собой, взимается определённая плата, идущая в казну города. Джаваарсаанцы славятся своей ксенофобией и высокомерием, считая всех остальных уж если не насекомыми, то уж точно невеждами и глупцами. Лишь перед исследователями они испытывают благоговейный страх и питают к ним огромное уважение, признавая за ними многие волшебные свойства, временами, кстати, недалёкие от истины.

Матуун расположенный в дельте Слайса, славится своими рыбными деликатесами и шикарным надгробьями из фиолетового мрамора (жители Джаваарсаана считают это кощунством, но их протесты, само собой, никто во внимание не принимает). Каждое утро сотни лодок рыбаков и добытчиков мрамора выходят в море на промысел, несмотря на то, что там их подстерегает множество опасностей. Это и стекловидные полиморфы, неспешные, но не менее опасные, чем, скажем, воздушные скаты, внезапно выныривающие их морской пены и радостно урчащие при виде живого человека или хищная красная водоросль, одурманивающая пловцов своими испарениями и переваривающая тело человека в течение получаса. Да и пельграны тоже любят подышать морским воздухом, а лёгкие арбалеты рыбаков против них неэффективны. Но за один эльб фиолетового мрамора в Сколаксе дают столько же дифания по весу, а копчёный песочный краб Мариуса и маринованные морские кораллы славятся далеко за пределами Фегурийской долины, поэтому риск того стоит. В отличие от Джаваарсаана – культурного центра долины, Матуун не отличается какими-то архитектурными изысками, зато в нём находится самый большой рынок – Большой Чад, на который приезжают даже из Джаваарсаана и Нового Анта. Здесь можно купить всё что угодно – от изящных налобных пластин из панцирей розового моллюска и изысканных скульптур из каменного дерева, до превосходных вин Нового Анта и цветов из сада короля. Торговцы же славятся своей въедливостью и настойчивостью, ибо способны убедить даже антифика купить иллюстрированный атлас камней.

Если Джаваарсаан – город философов, а Матуун – рыбаков и торговцев, то Новый Ант – город ремесленников. Расположенный у самых гор, окружённый виноградниками, он славится своими мастерскими. Жители города все до одного искусные кузнецы, художники, скульпторы, гончары, ювелиры, виноделы – всего не перечесть. В горах добываются драгоценные минералы и металлы, которые облекаются в причудливые формы. Виноградники дают превосходные вина, которые, впрочем, сами жители практически не пьют, предпочитая извлекать из них материальную пользу, а довольствуются крепким тёмным пивом, которое варят из древесного дёгтя, листьев дурманящего кустарника и коричневого хлебного злака, поля которого – первое, что видит въезжающий в долину иноземец. В потреблении этого пива, ласково именуемого «Продирающим Зельем» они достигли излишней неумеренности, проявляемой, более всего, в дни праздника Золотого Жёлудя. Тогда, по обыкновению, всё население города накачивается зельем до состояния парализованного краба, после чего город на неделю как бы вымирает, его улицы, до того шумные, пустеют, и по ним бродят лишь недоумевающие путешественники да группы антификов и приверженцев прочих религиозных культов. Лишь изредка из какого-нибудь дома вываливается чье-то полубессознательное тело, инстинктивно доползает до бочки с пивом, установленной, по обычаю, посреди улицы, и, присосавшись к медному кранику, восстанавливает своё здоровье. После чего тело погружается в крепкий сон, о чём свидетельствует страшный храп, пугающий неофитов и побуждающий семенящего невдалеке антифика остановиться, и глубокомысленно изречь одну из мудрых пословиц о вреде алкоголя, назидательно покачивая при этом длинной тростью. Но в целом, народ это приветливый и весёлый, лишённый предрассудков джаваарсаанцев и алчности матуунцев.

Само собой разумеется, что среди населения всех трёх городов не ограничивается лишь рыбаками, философами и ремесленниками. Среди них есть и чужестранцы, осевшие в долине на неопределённое время для достижения лишь им известных целей. Это и теософы, совершившие паломничество к колоннам в Джаваарсаане, и люди пустынь в белых комбинезонах, с красными глазами, белыми лицами и волосами, и охотники за черепами в высоких коричневых ботфортах, заурядные маги, надеющиеся завладеть таинственным артефактами которые так любил собирать Моккадан, и воры, предлагающие магам услуги соответствующего характера, философы и математики, ищущие ответы на свои вопросы в библиотеке дворца, и прочие деятели, разговаривающие на сотнях различных наречий и исповедующие разнообразные религии. Для предотвращения конфликтов на почве взаимного нетерпения, каждый город располагает службой констеблей, носящих короткие камзолы со специальным знаком на левом рукаве, остроконечные тёмно-зелёные кепки из бархата, чёрные, расшитых красной нитью трико и чёрные туфли с тупым носком, окованным твёрдым металлом. Вооружённые шпагами, произведёнными в Новом Анте, они представляют собой весьма эффективную силу для борьбы с нарушителями порядка. Чтобы не тратить время на выяснение обстоятельств, констебли пользуются специальным приспособлением – Ловцом Воров. Это кольцо из серебристого металла, которое каждый констебль носит на мизинце руки. Прибыв на место происшествия, констебль незамедлительно его снимает, касается им какого-нибудь предмета поблизости и, смотря сквозь него, может наблюдать всё, что происходило в радиусе пятнадцати футов от этого предмета. Таким образом, констебли быстро узнают все подробности происшествия, определяют виновного, и, в соответствии с Кодексом, на месте определяют наказание. Обычно, дело ограничивается взысканием с виновного причинённого ущерба и введения в мозг специальной иглы, контролирующей гневные побуждения в течение трёх месяцев. К тому же, всё это время у виновного несколько расслабл@ется перистальтика - делается это для профилактических целей, чтобы он в следующий раз немного подумал, прежде чем творить что-то противоестественное. Если же виновный не в состоянии восполнить убытки, то он определяется на принудительные общественно-полезные работы (в Новом Анте это, конечно же, выделение древесного дёгтя и уход за хлебным злаком). Ему выплачивают жалованье, часть которого идёт на компенсацию причинённых неудобств или в казну города. Ну а если имело место быть нечто ужасное, как, например, умышленное убийство, то констебли обычно предоставляют право суда родственникам убитого или, за неимением таковых, передают несчастного в умелые руки охотников за черепами. В особых случаях, конечно же, требуется присутствие исследователей, и до того момента, когда необходимое их число (в соответствии с кодексом, равное двум), найдёт свободное время для вмешательства в дела обычных людей и решит, что нужно предпринять в том или ином случае, виновный препровождается в участок констеблей, где помещается в один из пяти кристаллических кубов, где проводит время в томительном ожидании своей участи.

Каждый их городов управляется мэром. Мэр выбирается каждые одиннадцать лет городским советом. После выборов кандидат удаляется к одному из исследователей, где тот производит над кандидатом соответствующие манипуляции. Сначала его подвергают тщательной девиации на предмет выяснения всех присущих каждому человеку пороков и недостатков, и в том случае, если результаты девиации не позволяют кандидату занять столь высокий пост, на его левую пятку наносится определённая татуировка, и кандидат возвращается обратно в город, где совершаются перевыборы. В случае пригодности кандидата, на срок полномочий к его голове прикрепляется изящный обруч, вводящий сверхтонкие отростки глубоко в мозг, и контролирующий самые глубокие переживания индивидуума. Процедура эта весьма болезненная, но необходимая, ибо после неё мэр начинает мыслить весьма специфическим образом, вынося разумные решения на благо всего города. За это ему оказываются всевозможные почести, и следующие одиннадцать лет он может себе ни в чём не отказывать, опять, конечно же, в определённых рамках, устанавливаемых Кодексом. А после окончания срока, экс-мэру выплачивается пожизненная и весьма солидная пенсия из городской казны. Ему выдаётся медаль и каждый встретивший его на улице сочтёт своим долгом глубоко поклониться и сотворить уважительный знак. А за спиной его будет слышен шёпот: «Вот человек, потративший одиннадцать лет своей короткой жизни на благо города!» Быть мэром – великая заслуга.

Но кто такие эти исследователи, оказывающие столь сильное влияние на жизнь Фегурийской долины, но как видно, не стремящиеся извлечь из этого выгоду? Почему они не правят городами сами, предпочитая находиться в отдалении и помогать в назначении мэра и разрешая сложные конфликты? Почему даже джаваарсаанцы трепещут перед ними, а антифики, словно чувствуя их приближение, останавливаются как вкопанные и сотворяют акт ритуального повиновения? Может быть это демоны? Нет, иначе бы они несли смерть и разрушение. А может быть могущественные маги? Но, как известно, маги тоже не в состоянии обуздать свои стремления к тщеславию. Нет, определённо, это люди совершенно другого склада. О них и пойдёт речь ниже.

Часть вторая. Исследователи.

Как известно, Фегурийская долина одно из самых спокойных и очаровательных мест на Старой Земле. Да, в её лесах водятся шамблы и лейкеморфы, пластинчатые удавы, вьющие гнёзда в дуплах старых дубов, свешиваются с веток как лианы и горе тому, кто попытается их подёргать, как горе и отважившемуся прогуляться в одиночку по горным склонам – каменные черти отличаются изощрённым чувством юмора. По равнинам бродят виспы, всматриваясь своими огромными розовыми глазами в вечернюю даль и тоскливо крича от безысходности. На берег моря ранним утром неспешно приходят ростгоблеры, или гиперборейские ленивцы, опасающиеся заходить в воду и желающие полакомиться уснувшим на берегу рыбаком или парочкой, решившей искупаться на восходе, когда полиморфы ещё не проснулись, а воздушные скаты и водоросль близко к берегу не приплывают, опасаясь быть выброшенными на песок, где станут добычей тех же ростгоблеров. Да и в городах бывает порою весьма опасно, особенно в периоды религиозных праздников. Но время в долине течёт медленно и размеренно, и её не сотрясают глобальные катаклизмы, типа войн, эпидемий или нашествий красной саранчи, а жители, несмотря на все свои недостатки, существа неагрессивные и даже приветливые (что относится более всего к жителям Нового Анта).

Продолжение следует…

Сноски:

Эльб – мера веса, равная трём седьмым сколакского фунта.

Дифаний – драгоценный металл с зеленоватым отливом.

Антифики – последователи древнего философского течения, основоположником которого считается Экл Отрицающий Иллюзии, живший несколько эпох назад (между собой антифики называют его почтительно «Великий Эсгум»). Суть их учения заключается в убеждении об иллюзорности всего сущего, и, дабы не утруждать понапрасну свой разум, они выкалывают себе глаза, вставляя в глазницы стеклянные сферы цвета киновари. Для ориентировки в пространстве антифики пользуются длинной тонкой тростью, а, в особых случаях, например, путешествуя, пользуются услугами сильфов, которыми управляют при помощи тайных магических знаний. Своё учение антифики постигают из трактатов «Великого Эсгума», буквы в которых представляют собой комбинации их трёх различных выпуклых знаков. Пропитание себе антифики изыскивают, трактуя сны и видения, в чём, благодаря столетиям усиленных тренировок, достигли особого искусства. Их, закутанных в свои серые балахоны и бормочущих изречения из древних трактатов, можно встретить буквально повсюду.
© Blut Geil.

Три степени тишины.

Тишина. Что такое тишина? Ответ на этот вопрос не столь тривиален, как это могло бы показаться на первый взгляд. Простое определение тишины – когда ничего не слышно – само таит в себе множество вопросов, попытка ответить на которые тут же приводит к логическому противоречию. Я попытаюсь определить несколько степеней тишины и в конце подведу итоги.

Степень первая. Тишина после грома.

Возьмём некоего индивидуума и назовём его, скажем, Джефферсон, дабы в дальнейшем не использовать различного рода витиеватые термины для указания на его личность. Итак, Джефферсон сидит в своём кабинете в глубоком кресле перед камином. Тихонько потрескивают дрова, приятное тепло растекается по телу. В руке Джефферсона бокал с вином «Серебристый Иссоп», ноги укрыты шерстяным пледом с причудливым рисунком. Джефферсон читает собрание сочинений Эсхимпа Дроберентийского, великого Тавтолога и Исследователя Конгруэнтностей. Вечер. Солнце уже заходит, и красноватый свет освещает антикварную мебель кабинета, изготовленную по заказу Короля Дайка Смеющегося специально для убранства покоев своего сумасшедшего сына – принца Диллайса, вошедшего в Зелёную Летопись из-за своих гнусных выходок. Будучи в возрасте шестнадцати лет, он, движимый своими непомерными амбициями, рождёнными больным сознанием, умертвил всех наложниц посла страны Гнарр, общим числом восемь, используя раскалённый доларимитовый витой прут, чем вызвал явное и справедливое неудовольствие посла, потребовавшего возмещения убытков. Сначала посол возжелал подвергнуть части тела принца частичному растворению в шести различных едких жидкостях с последующим дроблением головы последнего тяжёлым молотом, но лишь тонкая дипломатия Короля Дайка, а также сорок один мешок драгоценных эликсиров смягчили гнев посла и он удовлетворился словесным порицанием, не возымевшим, как и следовало ожидать, действия на слабоумного принца. Впоследствии принц был заточён в Ажурную Башню из-за того, что однажды похитил у Садиба Кровавого, нанёсшего дружественный визит Дайку, Священную Нить, спровоцировав тем самым первую из четырёх Корнфийских войн. Диллайс просидел в башне четыреста пять лет, выкрикивая в окно проклятия в адрес своего отца, пока однажды утром его не обнаружили мёртвым. Причиной смерти, как выяснилось, оказалось отравление диким чесноком, приведшее к кровавому поносу и сопутствующим судорогам, сломавшим принцу позвоночник. До сих пор неизвестно, каким образом принц, заточённый в башню и охраняемый группой неподкупных стражников, умудрился добыть чеснок, произрастающий в восьми лигах к северу.

Но я отвлёкся. Казалось бы, Джефферсон находится в абсолютном покое и равновесии, наслаждаясь редкой книгой и не менее редким напитком. Но внезапно в стенах кабинета возникают большие рупорообразные отверстия, из которых начинает доноситься ужасная какофония громоподобных звуков, скрипов, воплей и так далее, причём громкость звуков такова, что начинает дрожать массивный стол из пирсифкийского дуба. Джефферсон не в силах повернуться, ибо неведомая сила прижала его к креслу, ограничив свободу его действий лишь дыханием, мелкими конвульсиями и вращением расширившихся от ужаса глаз. Интенсивность звука всё более нарастает и вскоре достигает грани, за которой у Джефферсона начнётся болевой шок. К этому моменту глаза Джефферсона расширились настолько, что могут соперничать своей величиной с зерцалами голодного виспа, с тем лишь отличием, что взор розовых глаз виспа ясен и тосклив, а в глазах же Джефферсона читается ужас и непомерное удивление.

Истязание продолжается ещё некоторое время. Когда Джефферсон уже готов испустить дух, отверстия неожиданно зарастают и звук обрывается на высокой ноте. Наступает тишина. Джефферсон, будучи в шоке от удивления и воздействия какофонии пытается отдышаться, но дыхание сбивается на хрип. В этот момент для него наступила тишина. Он не слышит ничего, абсолютно ничего. Его раскалённый мозг полон обрывками мыслей, которые Джефферсон, как ни пытается, не может связать в единое целое. Это уже потом он проведёт ночь в библиотеке, размышляя над стаканом тёплого вина и пытаясь найти объяснение случившегося, отыскивая ответ в древних фолиантах, от которых исходит запах потревоженной старой кожи. Не стоит отвлекаться на то, к каким выводам он придёт, ибо они лежат на грани безумных фантазий, а остановимся на первых секундах после наступления «тишины».

В этот момент тишины нет. Действительно, потрескивают уголья в камине, из подвала доносится возня пленного амброфила, которого Джефферсон захватил несколькими днями ранее, посадил на стеклянную цепь и приготовился исследовать его внутреннее строение. Дверь содрогается от вежливого стука дворецкого, решившего поинтересоваться о соображениях Джефферсона относительно предстоящего ужина. За окном, в саду, поёт птица-свистун, щёлкают цикады. Но Джефферсон ничего не слышит – для него наступила, по его внутренним ощущениям абсолютная тишина. Он испытывает эйфорию от наслаждения, он отвлёкся от окружающего мира и всё что его сейчас окружает – это тишина после грома.

Степень вторая. Звенящая тишина.

Опять вечер, но Джефферсон не наслаждается чтением древних трактатов. Он очень устал и крайне раздражён. Все надежды, которые он возлагал на амброфила – рухнули. Попытка исследовать его строение привела к тому, что амброфил превратился в лужицу сверкающей фиолетовой слизи и впитался в пол. Джефферсон недоумевает, почему его постигла неудача. Казалось бы, всё должно было пройти без запинки: природа амброфила изучена по Сто Сорок Шестому Эмпическому Справочнику Хиркса, где помимо повадок и методики пленения амброфилов, описывались некоторые предосторожности, которые необходимо было принять. Для того чтобы препарировать амброфила, нужно было использовать только стеклянные инструменты, причём для манипуляций с каждым органом используется свой сорт стекла, а процесс должен проводиться на парящей в воздухе стеклянной пластине. Причиной необходимости применения такого необычного инструментария служила крайняя чувствительность искусственно усыплённого амброфила к металлу. Джефферсон специально заказал у стеклодува все инструменты заранее, предоставив все чертежи и описания в полном объёме. Стеклодув поначалу был приведён в состояние прострации, ибо составы стёкол хоть и были ему известны, но почти все из них он за свою жизнь никогда не изготавливал из-за сложности пропорций и из-за дороговизны и редкости компонентов. Джефферсон пообещал оплатить все расходы стеклодува, присовокупив солидное вознаграждение, и сделал это, ощутив внутреннее неудовольствие величиной счёта, но не проявил своих чувств внешне. Так в чём же дело? Ответ мог содержаться лишь в предположении, что стеклодув где-то ошибся в пропорциях или же движимый желанием обогатиться заменил некоторые компоненты более дешёвыми аналогами. Джефферсон вспомнил, что незадолго до того, как амброфил превратился в жидкость, он как раз пытался отделить листовидную железу. Зажав сосуды с бурой лимфой зажимами из Дымчатого Фиолетового Скалса для верхнего сосуда и из Блистательного Сине-коричневого Паменуля соответственно для бокового, он аккуратно перерезал их серповидным скальпелем из Туманного Серого Флинча и уже начал отделять саму железу клиновидным скальпелем из Розового Восемнадцатинаполненного, когда произошёл процесс трансформации. Джефферсон не сомневался, что не допустил ошибки и использовал не тот скальпель или зажим, ибо, несмотря на то, что обладал абсолютной эйдетической памятью, постоянно, перед каждой манипуляцией, руководствовался Справочником. Подвергать же сомнению достоверность сведений последнего у Джефферсона не было и в мыслях, ибо поколения исследователей руководствовались трактатами Хиркса, и неприятных последствий практически не возникало. А причины тех неудач, что всё же происходили, крылись исключительно в невнимательности исследователей. Джефферсону вспомнился недавний случай, когда аколит Пинглей, пытаясь изготовить простой эликсир привлекательности, ошибся в пропорциях и получил гремучую смесь, уничтожившую его лабораторию до основания. Сам аколит, оставив эликсир настаиваться положенное время, удалился для совершения религиозных обрядов и во время взрыва находился довольно далеко от лаборатории, что спасло ему жизнь.

Джефферсону понадобилась вся ночь и последующий день, чтобы с точностью определить составы всех стёкол. Взглянув на результаты и сравнив их с теми, что были указаны в Справочнике Хиркса, Джефферсон ужаснулся. Несмотря на то, что пропорции были соблюдены в точности, как и требовалось, большинство дорогостоящих субстанций были заменены более дешёвыми аналогами. Как раз в самом сложном из сортов стекла – Розовом Восемнадцатинаполненном, состоящем из пятисот семидесяти одного компонента, такие субстанции, как Измельчённый Голубой Спарк, вытяжка из растения Зим, порошок сэкуля и выпаренные выделения лобных потовых желёз доведённого до исступления карэфуля, стеклодув заменил на нечто похожее по тауматургическому действию. Произведя подмену, он руководствовался небезызвестным справочником Воров, что позволило Джефферсону довольно быстро распознать аналоги. Конечно, если бы каждый компонент использовался в отдельности и применялся для не столь тонких целей, то такая замена не была бы критичной. В данном же случае, совокупность факторов, в конце концов привела к коллапсу сингруэтностей и, нарушив тонкое равновесие, спровоцировало метаморфозу амброфила.

Сейчас, после длительной и напряжённой работы, Джефферсон лежит на огромной кровати в спальне и тщетно пытается уснуть. Спальня полностью изолирована от звуков внешнего мира и, так как Джефферсон лежит без движения, то ни один звук не нарушает тишины. Джефферсон пытается очистить сознание от мыслей и заснуть, чтобы наутро поразмышлять над способами наказания бессовестного стеклодува, но мысли не желают исчезать. Он вспоминает, каких трудов ему стоило пленить амброфила, сколько времени было потрачено впустую на приготовления, оказавшиеся напрасными. Красными от бессонницы глазами он смотрит в потолок и хочет лишь одного – покоя. Казалось бы, ничто ему не мешает – ни посторонние звуки, ни неудобная поза, ни голод, но заснуть не удаётся. Окружающая тишина давит, как давит вода при погружении на глубину. Она звенит в ушах неслышимым звоном. Многим знакомо подобное состояние, когда спокойствие после длительного напряжения не даёт расслабиться, а лишь угнетает. Кажется, что какой-то гул из-под земли неслышно сжимает голову и не даёт заснуть. Это звенящая тишина.

Степень третья. Абсолютная тишина.

Рассуждая аналогичным образом, Джефферсон пришёл к выводу, что именно это гнетущее чувство, вызванное тишиной, как раз и не позволяет ему уйти в мир снов. Он встал с кровати и принялся мерить спальню шагами, над чем-то размышляя. Видимо, какая-то продуктивная мысль всё же пришла в его голову, и он, покинув спальню, направился в лабораторию. Спустившись по тёмным каменным ступеням винтовой лестницы, он оказался возле двери из почерневшего древнего дерева сан, до сих пор хранящего следы обработки, несмотря на века, прошедшие с того времени, как она была изготовлена. Доски были скреплены тонкими нитями, мерцающими в темноте призрачным красноватым сиянием и складывающимися в затейливый, гипнотизирующий узор. Это была необходимая мера предосторожности, и Джефферсон тут же отвёл взгляд в сторону, иначе через несколько минут наблюдения за нитями, он превратился бы в неподвижного и безвольного истукана. Пошарив рукой в кармане халата, он извлёк наружу туманный белый додекаэдр на цепочке из звенящей стали. Каждое звено цепочки, будучи потревоженным, издавало свой неповторимый звук и казалось, что сотни маленьких гисперов-музыкантов играют на своих маленьких дудочках, выточенных из отвердевшей слюны деракселей.

Взявшись за один конец цепочки и отклонив додекаэдр в сторону, Джефферсон заставил его колеб@ться. При каждом колеб@нии тот вспыхивал неярким мерцанием. С губ Джефферсона срывались слова Открывающего Заговора Лаккоделя, обличённые в шёпот. Постепенно, раз за разом, нити на двери стали мерцать в такт колеб@ний талисмана, пока, вспыхнув последний раз и осветив задумчивое лицо Джефферсона, не погасли. Вход был свободен. Джефферсон толкнул дверь мизинцем правой руки, украшенным перстнем голубого металла с выгравированной на нём выпуклой руной и вошёл внутрь.

Лаборатория Джефферсона являла собой кладезь тауматургических артефактов, приспособлений, причудливых механизмов и ещё множества вещей, взгляд на которые наводил на мысли о разностороннем мышлении владельца. В лаборатории царил идеальный порядок. Каждая вещь лежала на своём, строго определённом и рассчитанном для неё месте, что позволяло Джефферсону без труда, в случае нужды, отыскать необходимое, не затрудняя себя длительными поисками и размышлениями.

Лаборатория представляла из себя правильный девятиугольник, ориентированный, соответственно, по восьми сторонам света. Пол, потолок и восемь стен были выложены особо прочной керамической плиткой, цвета тусклого зимнего неба, стойкой к огню, едким щелочам и кислотам. Кроме того, она обладала двумя специальными свойствами. Во-первых, она отпугивала всех животных, имеющих обыкновение рыть норы (даже пятидесятифутовых чашеобразных червей, прогрызающих норы в твёрдом базальте, кто-то даже предполагал, что их ходы ведут в царства демонов), и, во-вторых, за что её особенно ценил Джефферсон, извещала о всякой попытке внешнего проникновения, подслушивания и подсматривания. Некоторые недоброжелатели в своё время пытались тайно исследовать деятельность Джефферсона, используя чувствительных к гипнозу полуразумных кротов, но всякий раз плитка давала Джефферсону знак, и он предпринимал соответствующие меры. Что же касается девятой стены, то всё было не так просто, как кажется с первого взгляда. Всё дело в том, что её, в обычном понимании, просто не существовало. Если бы удалось удалить всю землю, окружавшую лабораторию, то можно было бы различить всего восемь стен, тогда как наблюдатель, помещённому внутрь, увидел бы все девять. Казалось бы, объяснение столь любопытному факту можно было бы найти, предположив, что стены имеют достаточную толщину, позволяющую реализовать подобный замысел, но толщина стен, будучи измеренной, не превысила бы одной восьмитысячной доли дюйма, что не оставило бы этой гипотезе ни малейших шансов на существование. Чтобы предоставить читателю вразумительное объяснение, необходимо вернуться на несколько четырнадцатилетий назад в прошлое.

Девяносто восемь лет назад Джефферсон увлёкся теорией бесконечностей. Имеющиеся в расположении книги не могли дать ответ на все возникшие вопросы, поэтому он решил пройти полный курс обучения в Коллегии Пантологов, имеющих достаточную компетенцию в данном вопросе и в течение шести эпох ведущих соответствующие исследовании. Вот как описывается предмет их исследований в «Золотой Книге»: «Представьте себе несколько воображаемых спиц, представляющих от двадцати до тридцати бесконечностей - их точное число до сих пор неизвестно. Они сходятся - конвергируют - в центре, обладающем абсолютной чувствительностью; они смешиваются, а затем расходятся в противоположном направлении. Местонахождение этой «Ступицы» точно известно - она расположена на территории Коллегии». Совершив длительное путешествие, описание которого достойно отдельного рассказа, Джефферсон добрался до Коллегии и подвергнувшись вступительным испытаниям, целью которых было выявить у испытуемого наличие достаточных способностей к квазиабстрактному мышлению и к акробатике, стал неофитом. Первые двадцать лет Джефферсон посвятил изучению общих дисциплин: акробатики, комичного затвердевания, мышления анти, полировки внутренних поверхностей псевдосфер, различений и толкований случайных закономерностей, языков (числом девяносто три), каллиграфии и ваянии из тумана. Только после того, как он постиг эти дисциплины в должном совершенстве, Джефферсон был допущен непосредственно к изучению непосредственно бесконечностей. В процессе постижения, Джефферсон не только указал на точное местоположение «Ступицы», но и точнее определил само количество бесконечностей. На самом деле, он определил их точное число, но боялся сообщить об этом Пантологам, ибо предвидел все нападки, издевательства и насмешки, которым мог подвергнуться из-за зависти к его способностям. Более того, Джефферсон установил, что на самом деле бесконечности могут иметь более высокую степень сложности, чем те, что изучают в Коллегии. Из уравнений симметричности, он сделал вывод, что помимо спиц, могут существовать и плоские бесконечности, а также бесконечности более высокого порядка – третьего и выше, вплоть до двадцати девяти – числа, равного самому числу бесконечностей. Свои соображения по этому поводу он высказывал Пантологам, но, будучи осмеянным, воздержался от таких заявлений. Лишь Мак-Макинч, Восьмой Спиральный Пантолог заинтересовался его расчётами, но продолжить исследования ему помешала скоропостижная смерть от укуса шишаггского скорпиона. Оставшиеся тридцать лет, необходимые для достижения степени Пантолога, Джефферсон провёл в трудах. Помимо основных исследований по специальности «Эксисипиральные функции в описании «Ступицы»», он продолжал развивать свои смелые идеи. К концу срока обучения, он не только был уверен в своих теориях, имея на руках все доказательства, но и знал, каким образом можно применить их на практике. Закончив трактат, описывающий природу «Ступицы» с позиции эксисприральной теории, он получил диплом Пантолога и вернулся домой. Там, проведя четыре месяца в непрерывной работе, он создал в своей лаборатории девятую стену. Выглядев как пыльное зеркало, она на самом деле была материальной реализацией двухмерной бесконечности, замкнутой саму на себя. С её помощью Джефферсон исследовал природу мироздания и мог наблюдать сцены из верхнего мира, не боясь быть замеченным. Также стена позволяла замедлять или ускорять ход времени в отдельно взятых областях пространства, что позволило Джефферсону детальнее изучить цикл размножения древесных клопов.

Возле каждой стены, за исключением девятой, находился шкаф или тумба, в котором хранились инструменты, механизмы, химикалии и прочие полезные вещи. В центре лаборатории располагалось три стола. Один из них, керамический, служил для проведения химических и алхимических опытов. Для защиты от едких брызг стол мог ограждаться податливым сиянием, позволяющим манипулировать сосудами, не боясь обжечься – руки, погружённые в сияние, облекались в некоторое подобие длинных рукавиц, предотвращающих повреждение кожи. Второй стол был круглым, сделанным из белого металла со специальными канавками-кровостоками и ёмкостями для жидкостей и служил для исследования живых организмов. В большинстве случаев Джефферсон не допускал утечки жизненно важных жидкостей из их тел, за исключением тех ситуаций, когда целью препарирования была как раз необходимость их получения. Третий стол мог принимать любую форму, и был необходим для процессов, требующих соответствующей симметрии. Сейчас он представлял собой струну, ибо в таком положении занимал много места – до недавнего времени в лаборатории находился четвёртый стол, стеклянный, на котором и произошёл неудачный опыт исследования внутреннего строения амброфила. Оставшееся место занимали перегонный куб, кресло, прибор для охлаждения вин и афродизиаков, жаровня, подставка с увеличивающими приспособлениями и мольберт – Джефферсон временами баловался живописью, изображая на холстах сцены из жизни верхнего мира. Картины пользовались успехом у богатых вельмож, а также у дворецкого, склонного к грустным переживаниям.

Взгляд Джефферсона устремился к шкафу из прозрачного камня, усиленного эсферитовыми прутами. В шкафу располагался ряд полок, подвешенных на специальных пружинах, дабы в случае заметных колеб@ний лаборатории, изредка случавшихся в процессе различных экспериментов, избежать повреждения чувствительных субстанций. На четырёх полках хранились одни из самых ценных предметов его коллекции, за которые любой продавец редкостей продал бы душу демонам. Здесь были и семь стеклянных сфер с плавающими внутри гомункулами. Необычным было то, что гомункулы были живыми (у Джефферсона в лаборатории хранились и заспиртованные, мёртвые) и находились в состоянии сомнабулического сна. Рахитичные тельца малюток едва заметно подёргивались в такт пульсаций пуповин, поддерживающих их жизнедеятельность. Каждая пуповина выходила из герметичного клапана в сфере и тянулась вверх, к подвешенному на верхней полке сосуду с питательным эликсиром, который нагнетался насосом. Джефферсон отметил, что у одного из гомункулов запас эликсира почти истощился. В любом случае, гомункулу ничего не грозило, ибо раз в два дня Джефферсон проверял уровни эликсиров в сосудах и, при необходимости, пополнял запас. Откладывать столь важное дело на потом не имело смысла. Справа от шкафа стояли семь бутылей, каждая со специальной пометкой. Над бутылями в мягких зажимах висели соответствующие пипетки, изготовленные из специальных сортов стекла. Джефферсон снял нужную пипетку и втянул из бутыли с пометкой «Ген-Гаррак» (таково было имя гомункула) строго отмеренное количество вязкого эликсира. С особой осторожностью он равномерно заполнил сосуд над Ген-Гарраком до краёв. Гомункул, чувствительный к душевным эманациям, на мгновение проснулся. Тщедушное тельце с крошечными конечностями вздрогнуло, огромная голова, украшенная тонкими волосками, приподнялась, тонкие веки с набухшими прожилками вен открылись, обнажая прекрасные зелёные глаза. Взор гомункула, ещё секунду назад туманный, прояснился и во взгляде блеснул огонёк интеллекта. Ген-Гаррак открыл крошечный ротик, выдавив несколько пузырьков бледного газа, тотчас же растворившихся в демпфирующей жидкости, и Джефферсон уловил мысль, полную нежности и благодарности. Через мгновение голова малыша поникла, веки закрылись, и гомункул снова погрузился в сон.

© Blut Geil.

Метаморфозы сознания.

”Это алмаз, кремний, германий. Вот что к чему нам надо почему.”
Разувающий руки

Часть I. Вступление.
Сон – лучшее лекарство, панацея от всех болезней, порождённых паразитами любой природы: внутренней или внешней, духовной или телесной, неважно. Сон расслабл@ет тело, очищает сознание, освежает кровь и позволяет на весьма короткое, к сожалению, время позволить себе забыть об опасности пересечь эфемерную грань, отделяющую здравомыслие от безумия. С другой стороны доподлинно неизвестно, что является абсолютным критерием безумия, ведь любая система аксиоматических определений, как бы компактна и замкнута она ни была, является продуктом исключительно субъективного восприятия каждого из нас и базируется на культурно-историческом фундаменте, поддерживаемым индивидуальной системой ценностей. И если суждения отвлечённого индивидуума с нашей системой не смыкаются, то они тут же объявляются безумными, даже если и будучи рассмотрены с отличных позиций, оказываются чистыми, прозрачными и кристаллически-симметричными (сигма-а-сигма-бэ). Поэтому раскрытие понятия «сумасшествие» должно осуществляться, по крайней мере, с позиции самоанализа, строго индивидуально, с привлечением невообразимого числа аспектов, некоторые из которых могут вступать в противоречие не только со всеми остальными или друг с другом, но даже сами с собой. Задача подобного рода кажется невыполнимой, но с каждый из нас, приложив определённое усилие и настойчивость, в состоянии её решить и более того, должен к этому стремиться, ибо только так, да, лишь только так, может оказаться возможным ответить на, казалось бы, простой вопрос, который каждый из нас рано или поздно себе задаст: «а не сошёл ли я с ума?»

Здесь, однако, есть нечто, о чём стоит поразмыслить. Любой анализ есть процесс дробления общего на составляющие с целью отыскания скрытых взаимосвязей между элементами гм… (тут у меня возникла минутная сложность с образованием существительного от глагола «дробить») дробимого. А законы, по которым эти закономерности ищутся, диктуются некоторой элементарной логикой, призванной не только разрешить возникающие противоречия, но и избежать появления новых, иначе продуктом анализа будет нечто неопределённое и бесформенное, как кусок тёплой булькающей слизи, что угнездился в черепах некоторых представителей человечества (не буду показывать на тебя пальцем, Sova). Я, разумеется, буду пытаться следовать классической логике, индуцированной тремя отношениями эквивалентности - непреложными истинами, справедливыми в любой точке Вселенной в любой момент времени в прошлом, настоящем или будущем: рефлективностью, симметричностью и транзитивностью. Говоря простым языком, я не буду называть чёрное белым, ибо из этого противоречия можно, при должном напряжении мозговых сухожилий, сделать выводы настолько далеко идущие, насколько и противоречивые, например и такие, что Земля плоская (на самом деле Земля, по мнению одного авторитетного западного учёного, полусферическая).

Ночь, бесценный диамант… Почему-то именно с приходом ночи мной внезапно овладевает дух томительного беспокойства, заставляя кости черепа потрескивать в такт тиканью будильника; а искрящееся вещество моего цирцинианского мозга заполняют мириады гениальных мыслей, которые так и хочется воплотить в крохотные кириллические значки. Но как только я включаю компутер и, уместив своё тучное тело в глубокое кресло, так что только плоская макушка остриженной наголо головы поблескивает над спинкой в неровном мерцании монитора, начинаю разминать затёкшие пальцы рук, наружу медленно выползает суровый червь реальности, и моё стремление к созданию нового маразматического сочинения испаряется так же быстро, сколь и безвозвратно. Все те мысли и мыслишки, озарения и догадки, миллиарды хитроумных предложений, которые всего лишь минуту назад рвались наружу, крича и протестуя против вынужденного плена в костяной тыкве, резко бледнеют и исчезают, а где-то в самой глубине меня раздаётся удар массивного гонга и голос с характерными интонациями произносит: «Это алмаз, кремний германий…» И тут я понимаю, что мои былые способности к связыванию бессмысленных фраз в нечто удобочитаемое - утрачены. Но что послужило этому причиной? Что могло так деформировать и исказить мой разум? Чтобы ответить на эти вопросы, нужно вернуться на год назад в прошлое, когда трёхглазая Мандинго – богиня судьбы, чьи ласковые руки так же легко могут умаслить человека ароматным бальзамом благословления, как и сломать ему хребет, отдала мою судьбу в морщинистые руки удивительного создания, имя которому Разувающий Руки.

О, время, жалкий негодяй, что бьёт из-за угла… Человек рождается, чтобы умереть – это могут подтвердить миллиарды тех, что ушли в небытие, хотя их рты и забиты землёй, а их языки съели жуки. С каждой секундой мы подползаем всё ближе и ближе к грани, за которой начинается Вечность (или кончается, кому как удобнее), всё ближе к моменту, когда наши чувства и мысли, мечты и переживания, вместе с удивительным разнообразием знаний и способностей, приобретённых за долгие годы, наш мощный разум, способный на непревзойдённые интеллектуальные подвиги, хранящий воспоминания о прошлом и фантазии о будущем, вся эта квинтэссенция, являющая окружающим нашу единственную и неповторимую личность, всё это исчезнет, испарится, впитается в ткань времени, как пролитое вино впитывается в ткань старого камзола. Это будет невосполнимой утратой для всего человечества (впрочем, отнюдь не всегда, ибо некоторые из нас представляют собой личности столь однобокие, однообразные и ограниченные, что их исчезновение не то что не будет замечено, а даже принесёт некоторую пользу, не правда ли, Sova?) Жизнь есть непрерывное созидание, и каждый из нас, не будь его существование отягощено неизбежностью смерти, создал бы удивительные по своей красоте и интеллектуальной мощи творения. С другой стороны, во Вселенной действует, действовал, и будет действовать, до тех пор, пока не потухла последняя звезда, закон Равновесия, который, вкупе с законом Всевозможности позволяет предположить, что хотя наши тела и истлевают, разум наш не исчезает бесследно. Это всего лишь предположение, столь же бесполезное, сколь и бессмысленное, а истина всё же остаётся неизвестной, и будет скрыта до тех пор, пока я, в порыве отчаяния не присоединюсь к армии молчаливых, просверлив свою голову гудящей дрелью. Прежде чем перейти собственно к сущности Разувающего Руки, я хотел бы затронуть ещё один аспект материального характера.

Некоторые из нас настолько слабы, что позволяют демону противоречий сожрать себя. Специально для них я хочу процитировать мудрость из древнего трактата: Всякая плоть трава и вся красота её – цвет полевой. Засыхает трава, увядает цвет, когда дунет на него дуновенье Аллаха. Именно так, и никак иначе! Наше тело – это распираемый зловонными газами кожаный мешок, набитый потрохами, жиром и костьми, плавающими в жидкостях весьма неприятного происхождения, а то, что снаружи – это ни что иное, как фантом, Микки-Маус, и если излишне концентрировать на нём свои мысленные усилия, то очень скоро можно трансформироваться в безвольного гомункула, чьё поведение определяется не разумом и эмоциями, а отвратительной фобией, манией, вызывающей гноящиеся язвы. Задумайтесь над тем, что время беспощадно ко всякому и к каждому. Как неизбежно распадаются и гибнут цивилизации, превращаются в пыль горы, засыхают реки, так и наши тела увядают, покрываются морщинами, и все усилия этот процесс предотвратить, или хотя бы даже приостановить, тщетны, и ведут лишь к возникновению гнетущего чувства суицидальной безысходности от осознания собственного бессилия. Я не постулирую необходимость отвлечения сознания от телесных аспектов – всё должно быть разумно и равновесно: отказ от наркотиков, умеренность в пище и соразмерные тренировки продлят жизнь и лёгкость в движениях, тогда как излишнее обжорство, согласно Гольфу Раби, наоборот, поражает дух, как сухая гниль – дерево. Но уверяю вас, если, сохранив благоразумие, рассматривать себя с позиций отличных от соразмерения своих объёмов с калечащим стандартом девяносто-шестьдесят-девяносто и развивать в себе качества интеллектуально-творческого характера, то однажды с удивлением обнаружится, что все те, кто исповедовал догму высокомерия и презрения, замкнувшись в призрачном наслаждении своим «совершенством», потерпели фиаско. Их пожелтевшие лица избороздили глубокие морщины и бородавки, которые не скрыть ни прижиганием, ни косметикой, формы отвисли так, что никакой силикон не в состоянии вернуть им былую упругость, зубы, когда-то крепкие и перегрызавшие твердокаменные сухари, сгнили в труху, волосы выпали, а парики съела серая моль, их острые языки покрыл серый налёт и старые кости уже не держат одряхлевшее тело. А в голове, по понятным причинам, продолжает царить глубокий вакуум. И тогда их постигает страшная кара – одиночество. Никому не нужные, они проводят холодные зимние вечера в компании мычащего телевизора, пытаясь заполнить пустоту в голове дебилическими лимериками уродливых шутов, и лохматой тявкающей шавки – единственного друга и наследника их несуществующего состояния, обозлённые на весь окружающий мир, на всех тех, кто к приобрёл кучу детей и проводит последние дни, сибаритствуя, в радости общения, окружённый заботой и уютом семьи. А однажды утром они просто не проснутся, ибо одиночество - искусный палач. И их когда-то прекрасные тела распухнут, в кишках поселятся черви, в глазах будут копошиться гнусные личинки, купаясь в зловонном гное. А единственный блохастый товарищ предаст их, полакомившись ножками, которыми может быть когда-то очень давно кто-то и восхищался, но так давно, что воспоминания об этом покрылись пылью времён. Впрочем, есть и третья стратегия, а именно та, которую избрал я. Но я не думаю (иначе этот пост никогда бы не возник), что здравомыслящий человек решится проверить на опыте, сколько дырок удастся просверлить в своём черепе дрелью, прежде чем она выпадет из ослабевших мёртвых пальцев.

Однако вступление несколько затянулось. Думаю, самое время перейти к части второй сегодняшнего повествования… Но что это за амелодичные звуки раздаются там, в глубине комнаты? Это будильник! Мне пора собираться на свидание к Йоде. Я не спал всю ночь и искренне надеюсь, что его бормотанье послужит хорошим снотворным. Я высплюсь на лекции, а вечером, заварив чашечку отвара, продолжу свой рассказ.

© Blut Geil.