Ярославцы требуют запретить мат, сообщает НТМ

shurka если из вашего кошелька - пожалуйста. а осваивать
очередные бюджетные миллионы на подобные акции - я против.

ах-да, все русские ведь такие свиньи, мон шер)
а к чему нам изучать язык свиней, мон ами?)

_Angel_ а на что по вашему будет кампания против мата?


вообще все, что делается в нашей стране на налоговые деньги, делается в том числе на деньги из моего кошелька. и вашего. если чё.

shurka я за только из вашего кошелька, никак не из моего

Помню от кого то слышал, что по Фрейду - человек матерится от избытка сексуальной энергии. Что про это думаете ?

с матом из меня выходит негатив. проматерилась и сразу значительно легче.

русский человек без мата не может

порой единственное существующее слово, подходящее для описания плоожения дел или эмоций, - только матерное)

Т.е. русский человек-быдло не поддающееся перевоспитанию?

bolid9

а вот и вы!
я вам рада!

у русского человека душа широкая)
и вам ее не задушить!

Да бл%дь на х%й весь этот мат, за%бал уже в 3,14зду - живая иллюстрация как в России будут запрещать мат.

bolid9 кто вам сказал что мат признак быдловатости?*))) вас обманули*)

Как сказал поэт:
Невозможно жить без мата
Как вчера было п@здато
Не найдешь другого слова, если утром так х@ево...

а вообще х@й запретишь.

В бою, при переходе на мат, информативность речи возрастает в 5 раз. (с)

я за мат, а в каком месте кто ругается - эт от воспитания зависит, быдло оно и в африке быдло

Я не пытаюсь это делать. Хотя жить среди русских-экстрим.
Однако, почему широкая душа не признает прав других людей не со столь широкой душой?
Имею мнение, что на шкале развитости бескультурья мат находится где-то в максимальных значениях величин, и матерным словесным экивокам предшествуют иные признаки культурного разложения. Т.е. до употребления мата надо развиться в хама. И если мат употреблен, то его автор-состоявшийся хам. Моя соседка недавно сообщила: не могу в общественном транспорте ездить, начинаю ненавидеть людей. Вопрос: почему? Потому, что она тоже русская, но не быдло! Не надо приписывать русской душе хамство, как ее обязательный наполнитель. Хамство-образ жизни достаточно большой части населения, и к счастью нашему-не всего. Есть надежда на возрождение.

Мне кажется вы немножко запутались в терминах. Хамство. Быдловатость. Матерщина. Два первых явления, имхо, никаким образом не связаны с последним.

Уважение чужих прав и использование мата, имхо, также никак не связаны. А вот умение уважать другого, его мнение, его собственность, увы, у нас в стране, в зачаточном состоянии. Но речь не про это, а про мат…

Мне нравиться мат. Когда он к месту. Когда красиво и интересно обыгрываться три с детства знакомые слова.*)))

А хамство - страшная вещь. Иногда можно ТАК промолчать или посмотреть, что человек себя почувствует не то что червем, последним микробом на свете.



А насчет вашей соседки… возлюби ближнего своего, как было написано когда-ьл
… нет, она не быдло… просто не любит людей и если честно, для меня это примерно где-то рядом.. быдловатость и нелюбовь к людям…

А вот немножко Довлатова. Про Хамство.

ЭТО НЕПЕРЕВОДИМОЕ СЛОВО "ХАМСТВО"
Рассказывают, что писатель Владимир Набоков, годами читая лекции в Корнельском университете юным американским славистам, бился в попытках объяснить им «своими словами» суть непереводимых русских понятий — «интеллигенция», «пошлость», «мещанство» и «хамство». Говорят, с «интеллигенцией», «пошлостью» и «мещанством» он в конце концов справился, а вот растолковать, что означает слово «хамство», так и не смог.
Обращение к синонимам ему не помогло, потому что синонимы — это слова с одинаковым значением, а слова «наглость», «грубость» и «нахальство», которыми пытался воспользоваться Набоков, решительным образом от «хамства» по своему значению отличаются.
Наглость — это в общем-то способ действия, то есть напор без моральных и законных на то оснований, нахальство — это та же наглость плюс отсутствие стыда, что же касается грубости, то это скорее — форма поведения, нечто внешнее, не затрагивающее основ, грубо можно даже в любви объясняться, и вообще действовать с самыми лучшими намерениями, но грубо, грубо по форме — резко, крикливо и претенциозно.
Как легко заметить, грубость, наглость и нахальство, не украшая никого и даже заслуживая всяческого осуждения, при этом все-таки не убивают наповал, не опрокидывают навзничь и не побуждают лишний раз задуматься о безнадежно плачевном состоянии человечества в целом. Грубость, наглость и нахальство травмируют окружающих, но все же оставляют им какой-то шанс, какую-то надежду справиться с этим злом и что-то ему противопоставить.
Помню, еду я в ленинградском трамвае, и напротив меня сидит пожилой человек, и заходит какая-то шпана на остановке, и начинают они этого старика грубо, нагло и нахально задевать, и тот им что-то возражает, и кто-то из этих наглецов говорит: «Тебе, дед, в могилу давно пора!» А старик отвечает: «Боюсь, что ты с твоей наглостью и туда раньше меня успеешь!» Тут раздался общий смех, и хулиганы как-то стушевались. То есть — имела место грубость, наглость, но старик оказался острый на язык и что-то противопоставил этой наглости.
С хамством же все иначе. Хамство тем и отличается от грубости, наглости и нахальства, что оно непобедимо, что с ним невозможно бороться, что перед ним можно только отступить. И вот я долго думал над всем этим и, в отличие от Набокова, сформулировал, что такое хамство, а именно: хамство есть не что иное, как грубость, наглость, нахальство, вместе взятые, но при этом — умноженные на безнаказанность. Именно в безнаказанности все дело, в заведомом ощущении ненаказуемости, неподсудности деяний, в том чувстве полнейшей беспомощности, которое охватывает жертву. Именно безнаказанностью своей хамство и убивает вас наповал, вам нечего ему противопоставить, кроме собственного унижения, потому что хамство — это всегда «сверху вниз», это всегда «от сильного — слабому», потому что хамство — это беспомощность одного и безнаказанность другого, потому что хамство — это неравенство.
Десять лет я живу в Америке, причем не просто в Америке, а в безумном, дивном, ужасающем Нью-Йорке, и все поражаюсь отсутствию хамства. Все, что угодно, может произойти здесь с вами, а хамства все-таки нет. Не скажу, что я соскучился по нему, но все же задумываюсь — почему это так: грубые люди при всем американском национальном, я бы сказал, добродушии попадаются, наглые и нахальные — тоже, особенно, извините, в русских районах, но хамства, вот такого настоящего, самоупоенного, заведомо безнаказанного, — в Нью-Йорке практически нет. Здесь вас могут ограбить, но дверью перед вашей физиономией не хлопнут, а это немаловажно.
И тогда я стал думать, припоминать: при каких обстоятельствах мне хамили дома. Как это получалось, как выходило, что вот иду я по улице — тучный, взрослый и даже временами в свою очередь нахальный мужчина, во всяком случае явно не из робких, бывший, между прочим, военнослужащий охраны в лагерях особого режима, закончивший службу в Советской Армии с чем-то вроде медали — «За отвагу, проявленную в конвойных войсках», — и вот иду я по мирной и родной своей улице Рубинштейна в Ленинграде, захожу в гастроном, дожидаюсь своей очереди, и тут со мной происходит что-то странное: я начинаю как-то жалобно закатывать глаза, изгибать широкую поясницу, делать какие-то роющие движения правой ногой, и в голосе моем появляется что-то родственное фальцету малолетнего попрошайки из кинофильма «Путевка в жизнь». Я говорю продавщице, женщине лет шестидесяти: «Девушка, миленькая, будьте добречки, свесьте мне маслица граммчиков сто и колбаски такой, знаете, нежирненькой, граммчиков двести...» И я произношу эти уменьшительные суффиксы, изо всех сил стараясь понравиться этой тетке, которая, между прочим, только что прикрепила к своему бидону записку для своей сменщицы, что-то вроде: «Зина, сметану не разбавляй, я уже разбавила...», и вот я изгибаюсь перед ней в ожидании хамства, потому что у нее есть колбаса, а у меня еще нет, потому что меня — много, а ее — одна, потому что я, в общем-то, с известными оговорками, — интеллигент, а она торгует разбавленной сметаной...
И так же угодливо я всю жизнь разговаривал с официантами, швейцарами, водителями такси, канцелярскими служащими, инспекторами домоуправления — со всеми, кого мы называем «сферой обслуживания». Среди них попадались, конечно, милые и вежливые люди, но на всякий случай изначально я мобилизовывал все уменьшительные суффиксы, потому что эти люди могли сделать мне что-то большое, хорошее, важное, вроде двухсот граммов колбасы, а могли — наоборот — не сделать, и это было бы совершенно естественно, нормально и безнаказанно.
И вот так я прожил 36 лет, и переехал в Америку, и одиннадцатый год живу в Нью-Йорке, и сфера обслуживания здесь - не то пажеский корпус, не то институт благородных девиц, и все вам улыбаются настолько, что первые два года в Америке один мой знакомый писатель из Ленинграда то и дело попадал в неловкое положение, ему казалось, что все продавщицы в него с первого взгляда влюбляются и хотят с ним уединиться, но потом он к этому привык.
И все было бы замечательно, если бы какие-то виды обслуживания — почта, например, или часть общественного транспорта - не находились и здесь в руках государства, что приближает их по типу к социалистическим предприятиям, и хотя до настоящего хамства здешняя почта еще не дошла, но именно здесь я видел молодую женщину за конторкой, с наушниками и с магнитофоном на поясе, которая, глядя на вас, как на целлофановый мешок, слушала одновременно рок-песенки и даже как-то слегка агонизировала в такт. С тех пор я чаще всего пользуюсь услугами частной почтовой компании «Юпиэс», и здесь мне девушки улыбаются так, что поневоле ждешь — вот она назначит тебе в конце разговора свидание, но даже после того, как этого, увы, не происходит, ты все равно оказываешься на улице более или менее довольный собой.