9.О ширине брюк.

После того как Иосиф Виссарионович безжалостно расправился с Промпартиями, троцкистско-бухаринскими контрреволюционерами и шпионами, разгромил ленинградское гнездо изменников во главе с Вознесенским и Кузнецовым и, не закончив свое последнее кровавое дело кремлевских врачей-убийц, ушел из жизни, Хрущев, проявив оперативность и решительность, сталинским методом расправился с Берией и К0, отправив за компанию туда же и Абакумова.
Очевидно, Берия или чувствовал опасность или сам что-то готовил. Мой друг юности Валя Матюшин срочную служил танкистом в известной Кантемировской дивизии. Вот его рассказ простого солдата: «Нас по тревоге подняли, посадили в танки и мы на максимальной скорости поехали в сторону Москвы.



Друг юности – Валя Матюшин

Перед въездом в Москву стоял закрытый шлагбаум, около
которого дежурило десятка два милиционеров. Наш командир вылез из танка, подошел к посту. Последовал какой-то разговор на повышенных тонах, размахивание руками. После чего майор сел в танк и приказал навести пушку на пост. Милиция разбежалась. Шлагбаум проломили и проехали в Москву». Таким образом, с «врагами народа» было покончено, но тут, несмотря на предупреждение Эренбурга о короткой «оттепели», часть писателей уверовали в политическую весну и начала выходить из-под контроля. Нужно было срочно накидывать уздечку. И вот против всех этих Пастернаков, Казаковых, Граниных, Дудинцевых и др. были искусно направлены залпы общественного возмущения. Да и Солженицына сначала поддержали («Один день Ивана Денисовича») – думали он только против Сталинских репрессий, но «Матренин двор» показал, что он попер против «системы». Вместе с ними в зону обстрела попали так называемые «стиляги». Это те, кто не захотел носить стандартные штаны, выпускаемые миллионными тиражами, ширина и покрой которых регламентировался Гостами и ТУ, и «североходовские» черные ботинки.
Типичный образ стиляги, растиражированный в газетах, журналах и карикатурах: узкие брюки, без манжет! (сейчас только так и шьют), ботинки на толстой подошве (можно было купить на базаре или в комиссионке), удлиненный пиджак (да еще, о ужас! – в клеточку) и прическа, отличающаяся от той, которую должен был носить каждый тоталитарно послушный Советский гражданин. А потом еще женщины начали выпендриваться. В 1955 году в Вологде проходили какие-то соревнования по беговым конькам (за давностью лет я уж не помню, что это были за соревнования). В нашей команде была одна девочка, работница пошивочного ателье, кажется, так это тогда называлось. Она одевалась по тем временам довольно смело: вместо стандартного черного пальто с воротником носила укороченную куртку и, что даже для Ярославля в то время было необычно – брюки. И если в Ярославле кто-то молча косился и удивленно расширял глаза на это чудо-чудо, то в Вологде по выходе из вокзала мы услышали удивленные голоса: «Смотрите, девка в брюках! Вота! Баба в штанах!». Народ в Вологде был не испорчен хорошим воспитанием. Мало того, за нами увязалась стайка мальчишек, которая своими криками возвещала о необычайном явлении в городе. Я думаю, что если бы эта девочка была не в черных брюках, а в каких-нибудь цветных, она бы не дошла до гостиницы.
Казалось бы, вопрос о ширине брюк не стоит выеденного яйца, но ведь с этим боролись и на самом верху. Помню, в своей речи Климент Ефремович Ворошилов (по-моему, на съезде партии) сказал: «А об этой швали, которая ходит в узких брюках, я даже говорить не хочу!». Я это очень хорошо запомнил потому, что я в то время тоже к этой швали и относился. Но я был не совсем потерян для общества, потому что хотя мои брюки были узкие, но манжеты срезать у меня не хватило политической смелости. Мне казалось, что брюки без манжет – это недоделанные, куцые брюки, так сказать, полуфабрикат. Я не мог на это решится, как и сейчас, не смотря на возраст, не одену брюки с манжетами.
И если Клименту Ефремовичу простительно (2 класса образования), он мог и перегнуть палку, но вот другой факт свидетельствует о серьезности брючного вопроса. Я помню стихи, напечатанные в журнале «Юность», где автор никак не хотел отпускать от себя молодость и юность потому что:

Как же в спор со стилягой сунусь,
Как о девушке вдруг загрущу.
О ты, юность моя! О юность!
Не пущу я тебя, не пущу (по памяти).

То есть одним из благ юности он считал возможность спора со стилягой, а спор о чем – о толщине подошвы, о ширине брюк. Ведь идеологических-то разногласий не было – все и в узких, и в широких брюках строили Светлое Будущее… Так что товарищи (или правильнее – господа) помяните добрым словом тех страдальцев моды, которые завоевали Вам право (мужикам и бабам) носить брюки любой ширины, любой длины, любого цвета и …без манжет!
Хоть тогда и были такие серьезные разногласия в обществе (ширина брюк, толщина подошвы), но Светлое Будущее они все-таки построили… для Абрамовичей, Потаниных… и даже для целого поселка на Рублёвском шоссе.



Как я писал, и здесь, и на юге, когда отдыхали компанией, мы азартно играли в карты на небольшие деньги. Играли в основном в игру под названием «тыща». Она хотя и имела некоторое сходство с преферансом, но была намного проще. Потом перешли на преферанс – деньги стали покрупнее и игра азартней. Если в «тыщу» мы играли до двух-трех часов ночи, то преферанс засасывал глубже. Играли чаще всего у одного приятеля, комсорга одного из крупных заводов, получившего в результате махинаций (распределиловка) на троих (он, жена и ребенок двух лет) трехкомнатную квартиру. Одна из комнат была отдана под игры.
Играл я, в силу моего малого опыта и рассеянности, неважно, но осторожно, и частенько выигрывал. Во всяком случае, оркестр на свою свадьбу я выиграл в карты. Женька, хозяин квартиры, кроме работы комсоргом ещё руководил оркестром в ресторане «Юность». В карты играл он вразнос, рисковал совершенно неоправданно. Мой карточный выигрыш был за счет его «закидонов». Мы договорились: в счёт карточного долга на свадьбе будет играть ресторанный оркестр, а ребята придут с женами и девушками, т.е. будут считаться гостями. Я был не против, тем паче, что со всеми я был знаком. По Женькиной инициативе в их репертуаре было несколько моих «песен». Как, например, вот эта, посвященная нашему приятелю, тоже картежнику, преподавателю из мединститута Вите Ш. Он, несмотря на обладание двумя дипломами, а может, именно поэтому, плохо врубался в бытовые вопросы. Однажды, когда он покупал плащ на вещевом рынке (в Коровниках), барыги всучили ему обычный рабочий халат. И, хотя он не соглашался со мной и утверждал, что это плащ, я написал:

Он не жмурится и не хмурится,
Как всегда появляется кстати,
На измызганных осенью улицах
Бродит в шляпе и в синем халате.

С Витей я был знаком давно, ещё по конькобежным делам. Он тоже входил в сборную города и это естественно, потому что он жил на Кооперативной улице, а она, как и параллельная ей Голубятная (ныне Терешковой) упиралась в забор стадиона «Химик», где был большой каток (сейчас – подъем на мост через Волгу) с беговыми дорожками по 400 метров. И естественно, что мальчишки и девчонки с этих улиц все вечера пропадали на катке. В результате, как мы шутили, эти улицы выдавали городу половину конькобежцев и половину шпаны.
На Кооперативной, немного вдаваясь в парк, стоит большой дворянский особняк (сейчас в нем финансово-экономический институт), а на въезде к нему стояли большие каменные ворота (сейчас их нет), к которым было пристроено небольшое помещение – привратницкая. Вот в этой привратницкой и жил Витя и «песня» заканчивалась так:

Остается спокойным в споре,
Когда хлесткими фразами бьют,
Потому, что живет он в заборе,
Где всегда тишина и уют!

В те далёкие, конькобежные времена случилась здесь со мной оказия, которая меня не красит, но что делать? Такова жизнь. Да и зачем себя приукрашивать. Как сказал Пастернак:

И должен ни единой долькой
Не отступаться от лица,
Но быть живым, живым и только,
Живым и только до конца.

Однажды зимним морозным вечером девушка с довольно смелым, как сейчас говорят, макияжем, а тогда говорили - размалёванная, пригласила меня к себе домой. Комната у нее была в большой коммунальной квартире двухэтажного деревянного дома на Голубятной улице. Проскочили мы в комнату незаметно, но потом, когда все дела закончились, и пришла пора уходить, возникли проблемы. Дверь её комнаты выходила на кухню, а там постоянно раздавался звон кастрюль, бряцанье ложек, разговор, иногда на повышенных тонах. Часам к 12 этот коммунальный шум прекратился, но кто-то на кухне всё-таки был: что-то передвигал, протирал и так часов до трёх ночи. И только в четвертом все стихло, и я смог прошмыгнуть на улицу.
Поскольку я тогда был в три с половиной раза моложе, чем сейчас, то естественно днем я уже был на тренировке, а там объявили, что срочно надо собирать команду. Не помню, в какой город, и на какие соревнования. Телефонов тогда почти ни у кого не было, и поэтому всем присутствующим дали по адресу для срочного, так сказать, оповещения. Мне достался адрес к Зинке Сечиной. Она жила, разумеется, на Голубятной по той простой причине, о которой я уже говорил, но и дом-то оказался тем, из которого я ночью прошмыгнул. И квартира тоже. И когда я позвонил, мне открыла дверь моя ночная пассия с ужасом в глазах. Я успел только приставить палец к губам и спросить: «Зина Сечина тут живет?». И как раз Зина открыла свою дверь. Я ей быстро объяснил ситуацию. Она оделась, и мы пошли в больницу. Перед каждыми соревнованиями надо было проходить медицинскую комиссию и брать справку-допуск. По дороге Зина спросила: «Альберт, ты вот эту образину, которая открыла тебе дверь, не знаешь?».
«Да нет, вроде не встречал».
-Ты понимаешь, такая шлюха. Как только развелась со своим мужем-офицером, так и пошла во все «тяжкие». Сегодня опять какой-то козел ночевал. Я хотела посмотреть на бесстыжую рожу. До трех часов сидела на кухне, но так и не дождалась. Видно под утро уже выпустила паскудника».
Говорила она всё это зло, гневно, в общем-то как и положено благочестивой соседке по коммунальной квартире. Я спросил:
«Зина, ты чего-то уж больно круто – паскудник! козёл!»
«Так ведь, Альберт, у неё на роже написано, что она б@@дь и ни один порядочный парень с ней не пойдёт».
И хотя я был о себе лучшего мнения, но Зинуля так эмоционально и ярко обрисовала мою отрицательную сущность, что я вместе с ней начал осуждать паскудника. Это, кажется, у меня плохо получалось и я, боясь, что
Зинка на моей роже прочитает истину, на всякий случай поднял воротник.

В дальнейшем я так и не мог постичь эту китайскую грамоту – читать по лицу о сущности человека, о содержании. Во всяком случае, через много лет свою Татьяну Петровну я совершенно не для рифмы назвал «феей из снов». Да и на одной из её лучших фотографий совершенно искренне написал слова Александра Сергеевича, посвященные Наталье Гончаровой: «Моя Мадонна, чистейшей прелести чистейший образец!».
Но вот, однажды, когда я вернулся с преферанса не в 10 вечера, как обещал, а в 9 часов утра, этот «чистейший образец» так перетянул меня по хребтине поварёшкой, что я две недели, покашливая, хватался за спину.
И хотя, я за несколько лет супружеской жизни усёк, что Танечкин характер значительно уступает её внешности, но что бы ……поварёшкой в качестве воспитательного инструмента… Да по хребтине! Этого на её личике не было написано.

В 1985 году мне позвонил приятель молодости Сергей. Шел юбилейный год - 975-летие города Ярославля. Он, вспомнив, что когда-то я кропал стихи, в ультимативной форме потребовал, чтобы я срочно написал текст песни, музыка к которой у него уже была почти готова. И как я его ни убеждал, что я давно поумнел и больше не рифмую, - Серега был настырный. Я помню это еще по тому времени, когда в молодости мы часами играли в шахматы «на рупь». Он в то время тоже учился вместе с Мишкой в музыкалке и пединституте, где он был довольно заметной фигурой. Не только ростом (он был баскетболист), но и как пианист с сольными выступлениями и аккомпаниатор.
Одна знакомая студентка мне говорила: «Серега в институте у нас вроде секс-символа». Да еще говорили, что по материнской линии он из потомственных дворян Смольяниновых. Только вот в шахматы он тогда играл нахрапом, жилил, спорил, передергивал. Через много лет, прочитав в газете, кажется, «Золотое кольцо», статью о нем и случайно увидев по местному телевидению передачу, где его полчаса хвалили, я понял какой он хороший и пушистый, а тогда я был уверен, что если он и из дворянских кровей, то по линии Ноздревых.
Тут он тоже проявил свою ноздревскую сущность, всучив мне, для того чтобы я вошел в ритм, две начальные строчки будущей песни: «Город юный, город древний в блеске куполов…» и еще сказал, чтобы я отразил в песне трудовые подвиги ярославцев. В этот же день вечером я вручил ему конверт с текстом, где не только отразил существующую действительность, но и тревогу за будущее:

Город юный, город древний
В блеске куполов!
Был когда-то ты деревней,
И теперь таков.

Хоть речной вокзал и новый,
Смотрится светло,
Тот же все народ хреновый
Говорит на «о».

Только лапти поснимали,
Стали помодней,
Да для ТЮЗа наломали
Красных кирпичей!

А насчет труда, Сережа,
Доложу тебе
Все хотят работать лежа,
А гребут к себе!

Меньше все хотят трудиться –
Больше получить.
Если так еще продлится…
Как мы будем жить?!

Прочитав сие, Сергей, кипя благородным негодованием за оскорбленную Советскую действительность, позвонил: «Денисов, ты чего тут мне понаписал…». При этом он обозвал меня всяческими словами, нехорошими и очень обидными. А ведь интеллигент, голубая кровь, да еще Заслуженный деятель культуры Российской Федерации - и так оскорбить. И за что? За первую ласточку, надвигающейся свободы слова.



В 50-е годы Первомайский бульвар, набережная и особенно Советская улица от Красной до Советской площади вечерами были переполнены гуляющей молодежью. На вечерних улицах проводили время все, начиная от школьников и старше. В то время на Первомайском бульваре ближе к Красной площади стоял деревянный большой кинотеатр «Летний». Площадка перед этим кинотеатром хорошо освещалась не только фонарями, но и прожекторами, стоящими на крыше «Летнего». Играла радиола, танцевали, или просто, как теперь говорят, тусовались. Как-то осенним темным вечером мы с приятелем зашли сюда на «огонек», станцевали. И я, как говорится, запал на партнершу. Девчонка что надо. Явно повыше меня сортом. Разговорились. У нее сегодня день рождения – 18 лет. Справляли это событие дома, а как бы для завершения, старшая сестра подарила ей два билета на вечерний сеанс. Куда они и пришли с подругой. Билеты в кинотеатры тогда было «достать» очень трудно, а в «Летний» особенно. Время подошло. Им надо было проходить в зал, мне этого очень не хотелось, я пообещал ее встретить после сеанса. Но Наташка, так ее звали, отдала один билет подруге, а от своего оторвала контроль и положила билет в карман. Я спросил – зачем? Билет можно продать. Постоянно спрашивали лишнего билетика. – «Сестра может узнать, что я не пошла в кино. Обидится.» Два часа пролетели быстро. Было интересно. Наташка что-то рассказывала о художниках-модернистах. Хотя сама она училась в музыкальном училище, в семье у нее были все художники: отец (в то время его уже не было в живых), мать, старшая сестра. Мы начали встречаться. Сестра Татьяна была старше Наташки на 12 лет – у нее уже были две маленькие дочки. Когда я приходил к ним, обе эти малявочки играли на полу в куколки.
Надо сказать, Наташа здорово закружила мне голову, а вот ответным чувством не очень разгоралась. Я даже как-то из Москвы привез ей в подарок маленькую скульптуру – Буратино едет верхом на черепахе, и написал: « С такой скоростью я еду к твоему сердцу». А через несколько месяцев, в январе, все кончилось. Она к чему-то придралась, но было ясно, что это был просто повод. Вскоре я узнал причину, увидев ее с известным в городе спортсменом.
Надо сказать, в молодости я выглядел моложе своих лет, но это было не только во внешности – инфантильность тоже во мне надолго задержалась. Поэтому мне простительно, что я, опираясь на гений Пушкина:

« Чем меньше женщину мы любим,
Тем больше нравимся мы ей
И тем сильнее ее губим
Средь обольстительных сетей»

- предпринял попытку вернуть коварную Наташку, написал вирши и послал ей по почте. Я рассчитывал, что если она поймет из этого послания, что я её больше не люблю, то как раз и попадется в эти обольстительные сети:

Что случилось, не мог понять –
В твоем голосе зло и досада.
Я хотел, успокоить, обнять
Ты мне жестом сказала – не надо!

Все казалось каким-то сном
Парой слов ты все поломала
И ушла, а за темным окном
Буря снежная бушевала.

Я подолгу не мог тогда спать.
Этот жест, как заноза, впивался,
И не в силах его прогнать,
Лишь под утро едва забывался.

Но в коротком тревожном сне
Голова каруселью кружилась,
Почему-то мне снился твой смех
И походка твоя мне снилась.

А когда за тобой издали
Я следил, в толпе замешанный,
Поднималась буря в груди
И стучало сердце бешено.

Но за мартом пришел апрель,
Расшумевшись водой торопливою,
И спокойно смотрю я теперь
На походку твою красивую.

Неужели же время на свете
Так заносит любые следы
Или, может быть, бури эти
Были бурей в стакане воды?!

Но теория Александра Сергеевича не подтвердилась или, может быть, моя рифмованная сеть оказалась недостаточно прочной, только Наташка вскоре вышла за этого спортсмена замуж, а я в конце мая написал:

Город жарко и душно дышит,
Накалившись весенним днем.
Ветер ветки берез не колышит,
Утомившись, свернулся сном.

Этот вечер – теплый и ласковый,
Снова всё растревожил в груди.
Ну зачем утешался я сказкою,
Что прошло всё и всё позади!

Почему же опять не спится?
Ну зачем сам себе я лгу?
Не могу я с тобой помириться,
И забыть тебя не могу!

2009 год. Случайно попалась статья в газете, где подробно описывалась выставка известной художницы….Татьяны Майковой. Надо сказать, что молодая, очевидно, корреспондентка не столько уделяла внимания самой художнице, сколько ее внуку, который плотно опекал свою бабушку и распоряжался всем этим торжеством. А внук этот был известный артист кино и телесериалов Павел Майков. Вторая внучка – протеже Филиппа Киркорова ,известная певица Анастасия Стоцкая, не смогла присутствовать – была на гастролях в Германии. А ведь, кажется, все это было совсем недавно. Осенний вечер, музыка, контроль, оторванный от дефицитного билетика Наташкой Майковой. И вот уже эти две малявочки, дочки её сестры не только выросли, но и состарились, и их дети выросли и не только выросли... 55 лет прошло. Не прошло, а промчалось. Без остановок, без промежуточных станций.

Как написала Анна Ахматова:

Что войны, что чума? - конец им виден скорый,
Им приговор почти произнесен.
Но кто нас защитит от ужаса, который
Был бегом времени когда-то наречен?

А может быть, никакого ужаса и нет. Ко всему этому надо отнестись спокойно – вас не подсек рак, вы не попали в авиакатастрофу, дожили до старости и все хорошо, как у Губермана:
Летят года, остатки сладки,
И грех печалиться.
Как жизнь твоя?
Она в порядке, она кончается..

Или вот как еще пошутил Илья Резник, когда был помоложе:

Что наши дни – зола, песок.
Они, как капли, канут в речку.
Старуха целится в висок,
Но я надеюсь на осечку!

Я вот тоже надеюсь на осечку, но она ведь, старая карга, наверное, перезаря-
жает?