5."Знакомство" с Америкой

В конце 50-х годов Хрущёв решился приподнять «железный занавес», и летом 59-го года в Москве в Сокольниках была открыта выставка достижений США. Мы, разумеется, сквозь радиоглушилки слушали иногда «Голос Америки», но, как говорится, лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Ехать туда специально, не зная, можно ли попасть на выставку, мы с приятелем Мишей не решились бы, но помог случай. На пляже Миша познакомился с двумя москвичками. Поговорили, выяснили: они здесь в командировке, вечером отправляются обратно. Могут нас подбросить до Москвы. Вечером мы уже все вместе ехали в грузовике с оборудованием, накрытые брезентом.

То, что мы увидели утром в Сокольниках, привело нас в грустное настроение. Парк был оцеплен милицией, в том числе конной. Шли бесконечные делегации, были коллективные посещения. Билеты продавались, но очередь занималась, очевидно, с вечера и тянулась на сотни метров. Целый день попыток купить с рук билеты или внедриться в очередь ни к чему не привели. Ночевать нам было негде, и мы устроились в маленьком палисаднике на скамейке недалеко от Сокольников. Улеглись валетом, но заснуть нам было не суждено: московские комары дружно и безжалостно доказали, что они ничем не отличаются от деревенских.

Пару часов мы давили на себе кровососов, а потом нас осветил фонариком постовой и отвёл в отделение милиции, буквально рядом с которым мы, того не ведая, пытались устроить ночлег. Паспорта мы с собой не догадались захватить, поэтому с нас сняли ремни, расшнуровали ботинки, взяли отпечатки пальцев и отправили в камеру - до выяснения личности. Утро – восемь, девять, десять часов. И только в одиннадцатом часу нас отвели в кабинет начальника отделения милиции. Мы ему объяснили ситуацию. Миша дал свой домашний телефон и вдобавок один милиционер подтвердил, что эти «два очкарика» целый день толкались у ворот выставки. Майор поверил нам, нас освободили, а вскоре повезло ещё раз: в российской неразберихе я всё-таки втёрся в очередь и купил билеты.

На выставке сразу бросались в глаза очень широко представленные символы американского благополучия – автомобили. Почти все они представляли из себя огромных монстров самых разных форм и окрасок. Когда-то я прочитал примерно следующее: «Всё художественное искусство Америки выразилось в автомобильном крыле». Пожалуй, тут была большая доля правды.

Каждая фирма бесплатно раздавала шикарно оформленные журналы-проспекты. Раздавали значки и бесплатно (пей сколько хочешь) экзотический, не виданный нами в то время, напиток «пепси-кола». Были представлены модернистские скульптуры, к которым, как мне показалось, с иронией относились сами американцы.

Много народу толпилось у стендов разных отраслей промышленности, где кроме показателей достижений можно было прочитать о социальных гарантиях и, очень интересующих нашу публику, зарплатах и ценах. Кроме того, у каждого стенда сидел представитель профсоюза и через переводчика, а некоторые и по-русски, отвечали на вопросы, иногда хватаясь за голову от нашей глупости (большинство делегаций были из провинции). Насколько я помню, средняя зарплата промышленного рабочего составляла 260 долларов, а для примера, простенькие кожаные полуботинки стоили 10 долларов. Были и другие цифры, от которых посетители недоверчиво покачивали головами. Кое-что и для меня было неожиданностью, а главной - то, что эти гнусные кровопийцы, эксплуататоры-капиталисты сделали для своих трудящихся два выходных дня в неделю.

И Хрущёву после этой выставки ничего не оставалось делать, как срочно вводить сорокачасовую рабочую неделю. И вскоре у нас тоже стало два выходных дня.

Мне кажется, что эта выставка оказалась одним из тех маленьких ручейков, которые начали размывать плотину социалистического «благополучия».

Ещё несколько слов о нашем заключении за решётку в так называемый «обезьянник». Комаров не было, и мы хорошо выспались, но долгое утреннее ожидание, когда мимо решётки проходили милиционеры, не обращая на нас никакого внимания, заставило нас поволноваться… Мы, так сказать, закуксились. Я даже, лёжа на нарах, зарифмовал свою жалобу на зигзаг судьбы:

Весь день на жаре у огромных ворот
Стремились мы к миру познанья!
И вот, в результате, стальной переплёт
Взирает на наши страданья.

Сплетён из нелепостей нынешний свет,
Здесь попраны Божьи законы.
Я всем докажу – справедливости нет!
Пусть будет хоть Бог он с иконы…

Пусть будет философ! Пусть мысли гигант!
Но факты убьют хоть кого:
За что же на нарах лежит музыкант?
Под боком поэт у него.

И если здесь слово поэт должно быть взято в большие кавычки, то музыкант - определенно должен быть без кавычек. Миша в то время успел закончить Педагогический институт, Музыкальное училище и учился в Ленинградской консерватории по классу фортепиано. Как музыкант он подавал надежды. О нём, я помню, была передача по местному телевидению и в газете «Юность» статья. Да и поступление в консерваторию о чём-то говорило – конкурс был 25 человек на место. За игру ему поставили пять с плюсом. Но, как сказал поэт:

Суждены нам благие порывы,
Но свершить ничего не дано…

У него уже тогда были запои. Со второго курса Миша жил гражданским браком со своей сокурсницей, девушкой из Одессы, Милкой, еврейкой. В то время не было Абрамовичей и Ходорковских, но состоятельные евреи были. Во всяком случае, Милка могла снимать квартиру с инструментом (роялем) и Мишка был на полном её обеспечении, а мамины деньги пропивал. Мила прощала ему и запои, и хождения «налево». К концу учёбы у него было несколько выговоров за его похождения, а последний был с предупреждением об отчислении из консерватории.

И тут перед выпуском, когда все экзамены были сданы, и оставалось только сыграть дипломный концерт, случилось то, чего он так боялся. Во время очередной попойки в общежитии, в пьяной компании, где было двое кавказцев, кажется, лезгин, и как говорил Миша, они ни по общему образованию, ни по музыкальной подготовке не соответствовали уровню консерватории. А попали они туда по программе малых национальностей, проводимой тогда в СССР. Миша даже утверждал, что это были, в его понятии, дикие люди. Так вот, эти «горные орлы» поприжали одну из девушек в углу. Да, очевидно, не только прижали. Она начала орать так, что сначала в запертую дверь начали стучать, а потом её выламывать. Миша понял, если сейчас его здесь застукают, он вылетит из консерватории. Как он рассказывал: «Я подбежал к раскрытому окну и больше ничего не помню». Этаж был второй, а выпал он, как потом выяснилось, вниз головой.

Два месяца – в больнице. Потом мама привезла его в Ярославль. В одном глазу зрение осталось 5%, год нельзя читать, смотреть телевизор, нужен полный покой. Милка к тому времени получила диплом и устроилась в Одессе. Но, позвонив в Ярославль, сказала: «Миша, если я тебе нужна, я всё брошу и приеду к тебе». Я думаю, что тут и не надо упоминать такое избитое и старое слово «любовь», а для него она была очень удобна и там, в Ленинграде, когда обстирывала и кормила его, и тут, когда он был фактически инвалидом. «Приезжай». Миша был эгоист. Или, как говорил один приятель – эгоцентрист.

Милка приехала, устроилась преподавателем в музыкальное училище. Они расписались, но долго жить в семье у Миши она не смогла. Мишин папа, мягко говоря, не жаловал евреев. Отношения вскоре стали весьма натянутыми. Она переехала на частную квартиру. Постепенно Миша выздоравливал и весной в марте начал готовиться к сдаче дипломного концерта. Родители через связи договорились, что 25 мая он сыграет этот концерт и получит диплом. Миша готовился к сдаче усиленно. Родители очень плотно опекали его. Не выпускали из дома. Разумеется, этот год после «полёта» он не пил даже пиво, но после праздников, кажется 5 мая, ко мне домой пришла его мать. На неё было больно смотреть, она не плакала - рыдала: «Миши нет дома четвёртый день, может, Альберт, ты знаешь, где он?» Я назвал пару адресов, но она везде уже побывала – нигде нет. Было понятно – он где-то запил. Всё рушилось. Интересная, интеллигентная, всегда такая аккуратная и ухоженная, она была как после пьянки. Причёска растрёпанная, глаза воспалённые, красные, наверно, не спала все эти ночи.

Через несколько дней мне надо было ехать в Кострому в командировку. Я решил взять билет в предварительной кассе на пристани (речного вокзала тогда ещё не было), на подходе к пристани я увидел Мишу с каким-то маленьким мужичком, судя по всему - бомжом, оба были выпивши. Бомжа я сразу отшил. Но уговорить вернуться домой Мишу было не просто. «Алик, я здесь живу у тёти Груни. Мне хорошо». Отпускать его я не стал, уговорил сходить на пристань со мной за билетами.

Пока стояли в очереди, две молоденькие симпатичные девчонки посматривали на Мишу и дружелюбно и призывно улыбались ему, несмотря на его растрёпанный вид. Когда, взяв билеты, мы сходили по трапу на берег, Миша спросил: «Ты видел, Алик, как нам улыбались те девчонки?» - «Это не нам, Миша, а тебе. Вспомни, может знакомые». И тут он вспомнил: «Алик, это же из Театрального училища. Мать как-то заболела, и я подменял её с неделю» (Татьяна Михайловна, кроме всего прочего, вела музыкальные уроки в Театральном училище). Мы обернулись, а девчонки уже вышли с пристани и махали нам руками. Миша поставил условие: «Алик, мы сейчас берём девчонок, вина и идём к тёте Груне. Последний раз выпью – и домой». Я согласился – иначе его было не уговорить. Тем паче, что тётя Груня жила на Кооперативной улице (имеющей в то время дурную славу), и было это совсем рядом.

Магазин был по пути. Затарившись, мы подошли к какой-то деревянной развалюхе типа барака. Навстречу нам выбежала старуха в немыслимых опорках; по тёмному цвету её лица было понятно, что уже давно основным её питанием являются углеводы.

- Тётя Груня, в гости к тебе идём.
- Нет, нет, Миша, какие гости! Не надо гостей!


Она замахала руками: «Некрасиво как-то получается, перед девчонками неудобно» - подумал я. Но эти юные создания, к моему удивлению, подскочили к старухе, взяли её с двух сторон под руки, приговаривая: «Мы хорошие, тётя Груня», повели её (можно сказать – потащили) на покосившееся крыльцо. Пройдя по тёмному коридору, где было несколько дверей, мы вошли в одну из них. Я успел заметить, что нижняя часть двери была выбита, а пустота завешена тряпкой. В комнате, если её можно было так назвать, в полу было отверстие величиной с футбольный мяч. Из него выглядывала кошка, а вокруг играли котята. На столе лежали сухая горбушка хлеба, луковица и стояли стаканы. Художественные произведения Мухиной были настолько грязны, что не просвечивали.

Миша имел удивительную способность – во время запоев находил самое дно. Он и в Ленинграде эти свои запои заканчивал в каких-то трущобах и кочегарках. Как бы там ни было, стаканы помыли, выпили, добавили. Появилась соседка, сосчитала нас, указывая на каждого пальцем, и принесла нужное количество пирожков. В магазин сбегали ещё два раза. И когда тётя Груня, как бы между прочим, сказала: «Вот когда мы жили в Париже…» я не выдержал и захихикал. Я всегда считал, что надо хорошо закусывать, а те, кто этого не делает, и снежных людей встречают, и русалок, и в летающих тарелках катаются, и вот иногда, оказывается, в Париже бывают запросто (сейчас в этом нет ничего особенного, а тогда шёл 1962 год). Груня, услышав моё ехидное хихиканье, достала паспорт сына, где городом его рождения была указана Прага. Старший сын родился в Париже, а младший в Праге, в семье посольского работника. Великий вождь знал, что тех, кто поработал и пожил ТАМ, надо мочить. И всех, кто не решился остаться там, как Раскольников, ставили к стенке. Потому что, как бы человек ни был лоялен к нашему режиму, у него всегда может соскочить с кончика языка небольшой штрих тамошней жизни. Штрих, который нежелательно знать гражданам страны, «где так вольно дышит человек». Муж тёти Груни попал под этот каток ещё в 39-м году, а её – в «Алжир» до 53-го года. Финал этой семьи был в развалинах Кооперативной улицы, правда, старший сын уже жил отдельно. Сейчас на этой улице снесены все старые дома, она благоустроена, вылизана, чистенькая.

Мишу я тогда отвёл домой. Он дня три-четыре просыхал. Потом завершил подготовку дипломного концерта, сыграл, получил диплом. Они вместе с Милкой уехали в город Кемерово, где им дали отличную квартиру в центре города. Вскоре у них родилась дочка. Но из Миши не получилось семьянина. Запои, хождения «налево»… Помучившись несколько лет, Милка уехала с дочкой в Одессу. Там они всей семьёй – отец, мать, сестра с мужем и она с дочкой – несколько лет добивались выезда в Израиль. И, наконец, в конце 60-х получили такую возможность, но в фильтрационном лагере, не помню точно, в Австрии или в Италии, решили ехать не в Израиль (тогда уже там пахло порохом), а в США. Миша подписал своё согласие о вывозе своей дочки за рубеж, чем и обеспечил себе статус политически неблагонадёжного. Его даже в Болгарию по путёвке не выпустили. Как мог советский человек дочку из процветающего социалистического рая отправить в пасть безжалостному капиталистическому Молоху?

Иногда Миша, приезжая к родителям, приходил ко мне. Последний раз это было в 1981 году. Миша позвонил: «Алик, мои родители приехали ко мне в Кемерово, а я рванул от них сюда. Приезжай». Через полчаса я был у него. На столе стояла хорошая закуска, а на полу стоял ящик с пятизвёздочным коньяком, а, поскольку Миша не мог обходиться без женщин, была и таковая, сосватанная ему нашим общим приятелем, кстати, очень интересный собеседник – аспирантка Демидовского университета. У Миши был глубокий запой. Вывести его из этого состояния было невозможно, а выпивать с ним – уголовное преступление. Поэтому я к нему зашёл только ещё один раз с женой и дочкой. Вскоре кто-то позвонил в Кемерово родителям, и они срочно прилетели. Года через два Мишин отец умер.

Однажды, когда я по телефону поздравлял Татьяну Михайловну с 8 марта, она мне сказала, что получила весточку от внучки из Сан-Франциско. Мне было очень интересно. Я приехал, Татьяна Михайловна рассказала, что одна женщина, очевидно, еврейка, гостила там по приглашению у своих родственников, которые оказались соседями и хорошими знакомыми Милкиной семьи.

Милка была замужем за владельцем небольшой зубоврачебной фирмы и жила в коттедже с большим бассейном, разумеется, с гаражом. А Мишкина дочка, ей к тому времени было за 20, студентка, жила отдельно в своём доме также с бассейном и гаражом. Эта женщина рассказала Татьяне Михайловне, что её внучка – стопроцентная американка. А поскольку тогда в Америке была, так называемая, сексуальная революция, то и она часто меняла своих, как сейчас говорят, «бой-френдов».

Наверное, по тем временам в Америке это было в порядке вещей, но Мишина мать сокрушалась: говорила, что это, наверное, Мишины гены дают о себе знать, и всё это плохо кончится. Внучка прислала письмо и фотографию – цветущая, улыбающаяся. Не больно-то задавленная капиталистическим Молохом. На этом моё знакомство с Америкой закончилось.

Ещё Татьяна Михайловна с болью рассказывала о нынешней сожительнице Мишки: «Эта девчонка в 17 лет влюбилась в него. Ушла от родителей. Перешла жить к нему. Она его обстирывает, готовит, выводит его из очередного запоя. Денег он ей даёт только на хозяйственные нужды – служанка....Она, Альберт, совершает гражданский подвиг по отношению к моему сыну, а он настоящий свинья».

Татьяна Михайловна сильно переживала из-за его затянувшейся богемной жизни. Потом, я слышал, она хотела уйти из жизни – порезала вены, но её удалось спасти. А вскоре она умерла.

И хотя в игре у Мишки была божья искра, но…на этом всё и закончилось. Правда, одно время он был аккомпаниатором у одного народного артиста СССР, а также у Володи Макарова, популярного певца в 60-70-е годы, часто мелькавшего на телеэкране. Огромные рекламные щиты о его гастролях я видел на улицах Москвы. Они были приятелями, правда объединяла их не музыка, а, как сказал о себе один очень известный итальянский артист «полная беззащитность перед женской красотой». По-русски это звучит не так витиевато и выражается одним словом.

Миша рассказывал об их сексуальных похождениях. Сам Миша в Ярославль после смерти матери больше не приезжал, а слухи о нём до меня не доходили.

Ещё небольшой штрих из той жизни – о ценах и зарплатах. Двое ребят из нашего дома после мединститута в 61-м году разъехались по направлениям на работу в сельскую местность. С одним из них я был в приятельских отношениях. Приехав в свой первый отпуск после года работы в Псковской глубинке, он зашёл ко мне. Поговорили. Хирург. Оклад 60 рублей. С ночными дежурствами набегало до 85 рублей. Арнольд, так его звали, любил покушать, поэтому, очевидно, денег на одежёнку и обувь не хватало. Один ботинок у него совсем развалился и, чтобы подошва окончательно не отпала, юный хирург примотал её тонкой проволокой.

Поговорили и пошли, как ни странно, в ресторан «Поплавок». Вечерами в рестораны было не попасть – всё забито, а днём свободно. Заказали бутылку вина «Рошу де десерт». В магазине она стоила 1 рубль 3 коп., а в ресторане, по-моему, 1 рубль 35 коп. И два «яйца под майонезом» по 20 копеек. Шёл 62-й год. Я уже работал на должности инженера-конструктора с окладом 110 рублей.

А в конце 60-х годов Арнольд по линии ВОЗ (Всемирной организации здравоохранения) работал хирургом в одной из арабских стран. Попасть на такое место считалось удачей. Там платили, по нашим понятиям, приличные деньги. Разумеется, туда он попал по большому блату. На этом же участке по такой же командировке ВОЗ работал ещё один хирург со своей медсестрой из США. Эта медсестра иногда посещала русскую миссию. И американским, и русским медработникам ВОЗ платила одни и те же суммы, но наше родное правительство значительную часть этой суммы изымало. «Значительную», наверно, не то слово. Во всяком случае, медсестра США получала в восемь раз больше, чем наш хирург (а ведь по нашим понятиям он получал приличные деньги). О зарплате своего хирурга медсестра не знала. У них это не принято.

очень интересно и познавательно

Котейка

спасибо за Ваш отзыв

я вообще в восторге от этой ветки! Огромое спасибо

здорово

kracaвчеG
ZIVAGO

Спасибо всем