2. Армия

Первый раз меня забирали в армию в 50-м году. Как положено, явился в военкомат с котомкой. Перевезли нас в какой-то клуб при вокзале, где мы переночевали, а утром меня отправили домой. И так несколько раз. Дело в том, что в сопроводительных документах у меня было написано: отец расстрелян по статье 58. И «покупатели», узнав об этом, предпочитали держаться от греха подальше. Так было до 52-го года. А в это время уже проходил комиссию и должен был призываться мой младший брат, 33-го года рождения. Брат был, как я уже писал, радиолюбителем, собирал и ремонтировал радиоприёмники. Он обладал ещё способностью легко и быстро завязывать знакомства. И скоро многим офицерам в военкомате перечинил все трофейные «Телефункены», наши СИ-235 и прочую радиотехнику. Одним словом, слыл специалистом, но к этому времени он уже получил 18 лет строгого режима.

Осенью 1952 года, при очередном наборе в армию какой-то офицер, перепутав с братом, включил меня в команду, отправляемую в Одесское училище связи, а «покупатель», в этот раз старший сержант, не посмотрел в документы (пока мы ехали, он всегда был немножко «поддавши»). Таким образом, я оказался в этом училище. Находилось оно в центральной части города, около парка имени Шевченко. Туда мы бегали на утреннюю зарядку. И там же занимались строевой подготовкой. Училище, как я понял, готовило радистов для всего военного округа. Но, перед принятием присяги, очевидно, проверили документы, и меня вместе с несколькими ребятами из Прибалтики (эстонцами, они тоже не внушали доверия) отчислили из училища и в сопровождении сержанта отправили в пехоту в город Белгород-Днестровский, бывший Аккерман. Казармы, как я в последствии узнал, бывшего румынского кавалерийского батальона, стояли на высоком берегу днестровского лимана. И размещался в них уже не батальон, а полк. Спали мы на двух- и трёхэтажных койках, причём на каждой койке вместо одного человека спало по двое, но и при таком размещении мест не хватало. Поэтому часть солдат нашей роты спали в Красном уголке на столах, стульях и просто на полу. Если учесть, что русских в роте, кроме меня, был ещё один москвич, попавший туда сразу после тюремного заключения, то можно понять моё шоковое состояние. В роте были таджики, узбеки, казахи и весь кавказский и прибалтийский букет. Правда, все сержанты были украинцы и, что бросалось в глаза, почти все они были старше призывного возраста. На вид им можно было дать лет по 25 и больше, а одному детине было, наверное, около 30. Уже на Урале он признался, что всю войну провёл в примаках. Как мне потом объяснили: во время оккупации многие архивы сгорели. И, восстанавливая свои документы, кое-кто убавлял себе года с целью отодвинуть службу в армии на потом. На это «потом» всё равно пришло, причём, когда у них уже были семьи.

Ещё одно последствие оккупации было очень заметно – все эти сержанты были малограмотны – читали по складам, писали каракулями. Очевидно, поэтому из них прямо сочилось комчванство. Смотреть на это и терпеть было противно. Например, при мне такой сержант зашил в кармане галифе у одного солдата пряники, отругав его за то, что тот не по назначению тратит те 30 дореформенных рублей, которые нам платили. Хотя он, возможно, и купил эти пряники на свои деньги. Маленький магазинчик на территории полка был всегда плотно забит солдатами.

Когда утром после прибытия нас привели на завтрак, все солдаты из голенищ сапог достали ложки. А у меня ложки не было, и я кое-как поел кашу коркой хлеба. Для чая у меня не оказалось кружки – солдаты их тоже носили с собой. На другой день я обратился к старшине. Это был, разумеется, украинец, маленький ростом, злой, с визгливым голосом. Он мне на собачьем языке объяснил, что снабдить меня кружкой и ложкой должны были в той части, откуда я прибыл. И как я ему не пытался объяснить, что в том училище, откуда я прибыл, ложки и стаканы находятся на столе в столовой, и никто их с собой не носит, но так и не смог убедить, что не продавал и не пропивал свои ложку и кружку. Короче, на следующий обед я не пошёл, как ни кричал старшина, срываясь на визг. Получился скандал, после которого для старшины и помкомвзвода я стал врагом номер один, не вылезал из нарядов, пока на меня не обратил внимание лейтенант-политрук, молдаванин по национальности, слабо владевший русским языком. В начале он поручал мне на политзанятиях читать газетные статьи, подготовленные им, воинский устав и т.д. Потом я начал делать ротную стенгазету. Наряды, в основном, кухонные, отпали.

Службу мы начали проходить, как ни странно, со сбора хлопка. Наверное, это были эксперименты по выращиванию хлопка в этой зоне. Во всяком случае в конце ноября - начале декабря, когда мы этим занимались, хлопок представлял из себя жалкое зрелище – это были маленькие, почерневшие, полусгнившие стебельки, на которых кое-где торчали полураскрывшиеся коробочки величиной с грецкий орех. Мы их собирали в полу шинели и сносили в кучу. Самое мучительное было то, что шагать до этих полей нам приходилось два часа туда и столько же обратно.

Молдавия с прилегающей территорией и этим городом (у румын он назывался Четатя-Алба) только перед войной была «принята» в семью братских народов СССР. Потом была оккупация, а за те годы, что прошли после войны, её, очевидно, никто не мог приобщить к социалистическому образу жизни. Во всяком случае, мы проходили огромные поля почерневшей неубранной кукурузы, подсолнухов. На голых почерневших стебл@х выше человеческого роста склонялись большие блины, наполненные семечками. Всё это пропадало. Крестьяне, сотни лет работавшие на себя, никак не могли понять, почему теперь они должны были работать на кого-то. Они даже не могли понять, что участок разработки ракушечника, испокон веков принадлежавший их селению, теперь не принадлежит им, да и вообще никому не принадлежит. И однажды, когда несколько солдат нашего полка во главе с офицером пришли выпилить несколько блоков ракушечника, тёмные крестьяне, которым никто не объяснил, что такое Социализм, повязали «воров» верёвками, в том числе и офицера, и сдали в милицию. Был большой скандал.

Служили тогда 3 года, так что возможностей и условий для дедовщины было больше, но в нашем полку и позднее, на Урале, я с таким явлением не сталкивался. Хотя преступность на гражданке (на что ссылаются сейчас военные), особенно в сороковые годы, была высокой. В 50-е годы она начала постепенно снижаться, и не потому, что хорошо работала милиция или были жестокие наказания вплоть до расстрела, а я думаю, потому, что роль «Героя нашего времени» переходила постепенно на моих глазах от вора в законе, блатного к интеллигентным ребятам, студентам и курсантам военных училищ. Кстати сказать, зарплата в то время у новоиспечённого лейтенанта была в 2-3 раза выше, чем у слесаря высокого 6-го разряда.

Хотя деления на касты дедов и новобранцев не было, те, кто готовился к демобилизации, старались обновить свою военную форму, бушлаты, шапки, шинели и т.д., потому что, как это ни странно сейчас звучит, форма имела определённую ценность, особенно в сельской местности. Да и я, например, тоже после армии несколько лет ходил в военной форме. А приличный костюм смог себе купить только через 3 года – такие были цены и такие зарплаты. Так что «дембеля» иногда договаривались с молодыми об обмене с доплатой. А ещё чаще подменивали или приворовывали. Например, у меня подменили шинель. Но это они проделывали не только с «салагами». Однажды к нам в роту прибыл старший сержант, сверхсрочник. Их тогда называли «макаронники» или «дезертиры Сталинских пятилеток». Рота была на учении и он прилёг вздремнуть на одну из коек, сняв отличный кожаный ремень. Проснувшись, он обнаружил, что ремня нет. Сейчас это может вызвать только улыбку, а тогда по таким поводам не улыбались.


Служба в той части, где я служил, немного давала солдатам. Заставляли рыть индивидуальные окопы или выводили нас за город и одно и то же: «Ложись! Заряжай! Огонь! Встать! Ложись!» и т.д. Когда эти занятия надоедали офицерам, они перепоручали их сержантам, а сами собирались кучкой и курили, беседовали, А когда всё это надоедало и сержантам, они, поручив проводить упражнения одному из солдат, тоже собирались кучкой. Стрельба по мишеням, насколько я помню, за несколько месяцев была один раз. Чтобы научиться разбирать, чистить и собирать автомат Калашникова нам хватило несколько дней.


Был один марш-бросок, не помню, сколько по времени - двое или трое суток. Нас гнали и гнали по колено в грязи, разумеется, без строя, кучками, цепочками по тропинкам. Останавливались для приёма пищи и, иногда, делали привал на час. Или два. Солдаты сразу засыпали прямо на земле. Потом крики: «Подъём! Марш! Марш! Марш!». После одного из таких подъёмов, ночью, через несколько километров после привала, один из солдат – рыжий паренёк, грузин, почти не владеющий русским языком, вдруг заявил: «Командир, я ружьё забыл». Пришлось всем полком возвращаться. Место стоянки осветили фарами и нашли «ружьё» - ручной пулемёт Дегтярёва.

Случай дезертирства был один. Рванули сразу 12 человек коллективно, все из западной Украины. Их быстро поймали и вернули в часть. Дело замяли.


Где-то в начале января из штаба полка была какая-то комиссия. Проверяли, очевидно, работу политруков. Члены комиссии обратили внимание на стенгазету. Выяснили, что газету составлял и писал я. Через некоторое время меня вызвал замполит полка, подполковник, и с целью проверки велел переписать речь Сталина на XIX съезде , после чего меня перевели в старшие писари технической части. Переехал в хозвзвод. Там были портные, сапожники, повара, слесаря.

На должности старшего писаря технической части я был около полутора месяцев. Потом обнаружили, что я потомственный «враг народа». Время было тревожное – раздувалось дело кремлёвских врачей-убийц. Меня освободили от
этой должности, но на какое-то время оставили жить в хозвзводе.

Умер Сталин.
Неизвестно, как сложилась бы моя солдатская судьба, если бы в это время не начали формировать команду для отправки на новое место службы. Я, разумеется, был включен в эту команду.

Был конец апреля. Нас повезли в телятниках. Везли долго, кое-где стояли по суткам. На больших станциях иногда кормили обедом. При подъезде к Уралу всем стало ясно, куда и зачем нас везут. Навстречу нам ехали такие же эшелоны, полностью забитые амнистированными зэками. Тогда после смерти Сталина уголовников сразу амнистировали, хотя по логике и по здравому смыслу должны были в первую очередь амнистировать не их…
Я много читал, стараясь понять, как один человек смог закрутить такую репрессивную бурю, такую гигантскую мясорубку. Что это? Паранойя (по Бехтереву) или злой гений тирана, который знал, что нельзя ослабл@ть уздечку, а вернее удавку на шее у народа, иначе никакого строительства светлого будущего не будет. И хотел ли он этого светлого будущего, верил ли в него. Может вся эта лавина репрессий для укрепления единоличной власти? Ведь в результате всего этого наступил паралич здравого смысла. Уголовников амнистировали, а политических «преступников», тех, кто сидел за неосторожно сказанное слово, за похвалу немецкой детали, за чтение стихов Есенина в компании (пишу о том, что знал). Миллионы ни в чём не повинных людей продолжали отбывать свой срок. И понятно, что была грызня за власть, и некогда было разбираться с этой огромной массой, но ведь и «свои» продолжали сидеть.


Только один пример. После освобождения и приезда в Москву дочки Гамарника, Микоян пригласил её в свой кабинет. Уверил её, что «Они» никогда не сомневались в честности и невиновности её отца, помог устроиться в Москве, дал на первое время 1000 рублей. Всё правильно: ведь уничтоженный Сталинским режимом Гамарник (вынужден был застрелиться) ни в чём не виноват, а дочка отбывала заключение только за то, что она его дочка. Всё правильно. Остаётся только один вопрос – Сталин умер, Берия и К0 расстреляны, почему же дочка ни в чём не виновного замнаркома Обороны, члена ЦК партии отбывала наказание до 1957 года. Что уж говорить о миллионах рядовых, их амнистирование и реабилитация растянулись на долгие годы вплоть до 90-х годов.

Привезли нас по адресу Челябинск-40 в закрытую зону. Поместили в только что освободившиеся лагеря. В деревянных бараках на двухэтажных нарах сохранились бирки: фамилия, имя, отчество, по какой статье и на сколько лет осуждён. Тех зэков, у которых был призывной возраст, в этих же лагерях и оставили служить, а может правильней сказать - добавили трёхлетний срок.

Наша служба состояла в копке глубоких траншей для укладки труб большого диаметра. Техники не было – рыли вручную. Таких лагерей рядом с нами было много, все они были заполнены защитниками родины. Все эти лагеря находились за колючей проволокой и были охвачены другой, уже охраняемой, зоной. Ни о каких увольнительных не могло быть и речи. Да и куда было идти – кругом лес и колючая проволока.

Утром «шрапнель», хлеб и чай. В обед на взвод приносили два ведра какого-то варева, вроде супа и говорили: «тут вам первое и второе». Сначала работали по 8 часов, потом вышел приказ работать по 9 часов. Если учесть, что до объекта было 15-20 минут ходьбы, то с обедом, включая ходьбу, выходило 12 часов. После работы должна быть строевая подготовка, но потом её отменили. Мы, как приехали с прежнего места службы в кальсонах и рубашках, так в них и ходили всё лето в жару (поэтому я хорошо запомнил, что «Холодное лето 53-го» было жарким). Нам не только не меняли бельё, но и банного дня у нас не было. Была прачечная, где мы могли сами по своей инициативе покочегарить, нагреть воды, помыться и постирать своё, уже порядком истлевшее к концу лета, бельё.

Помню как один солдат, выставив свои гениталии в дыру истлевших кальсон, пошёл по бараку, якобы попить воды, а на самом деле показать дежурному офицеру, в чём мы ходим. Как этот, признанный в роте юморист, мог это сделать, я до сих пор не пойму – ведь гениталии болтались не спереди, а сзади. И шёл он таким шагом, что его добро, подтянутое худыми кальсонами, перемещалось туда-сюда. У офицера от удивления челюсть отвисла. Он никак не мог понять: каким образом то, что должно было находиться спереди, болталось сзади. Барак хохотал до слёз.

Но что могли сделать офицеры? Кроме ротного, все они были призваны из запаса. Жили они в общежитиях, оторванные от семей и от гражданской своей работы. Секретный город, откуда их привозили на автобусах, хотя и находился в общей с нами закрытой охраняемой зоне, имел дополнительную систему охраны. При въезде в город была ещё колючая проволока и КПП. Да и расстояние до него было около 25км. Спали мы несколько месяцев на голых нарах – зэковские матрасы сожгли, очевидно, боясь заразы, а стружку, чтобы набить новые, привезли только осенью.

Если сейчас по сообщениям печати военных на службу призывают около 10%, то тогда, думаю, призывали все 110%. Потому что служили хромые от рождения, глухие, полуслепые. Я, например, имел близорукость: один глаз -8, а другой -7.

Не знаю, как в других, а в нашем лагере не было ни библиотеки, ни клуба, не было даже столовой (мы её сами начали строить). Были просто бараки, обнесённые колючей проволокой с вышками. Если сказать, что наша служба ничем не отличалась от трёхгодичного заключения, то это будет неправильно. В то время за хорошую работу и за перевыполнение плана у зэков день шёл за два и даже за три дня.

Сейчас читаешь газету или смотришь телевизор, и видишь невероятные факты: бандита, убившего человека с целью ограбления, выпускают за хорошее поведение условно досрочно. После чего примерный зэк с хорошим поведением убивает ещё одного человека с той же целью. Или выпускают педофилов тоже за хорошее поведение, и от их рук гибнут изнасилованные девочки.

У нас в полку (может быть правильнее сказать, в лагере) были двое ребят узбеков-хлопкоробов. Они, как и их ровесник Миша Горбачёв, заслужили по ордену Трудового Красного знамени. Ребята старались – выполняли по две-три нормы, но ни за хорошее поведение, ни за перевыполнение нормы им никто не уменьшил трёхгодичного срока. Вот если бы они были бандитами или убийцами - тогда бы…

Ещё немного о том, что читал и как воспринимал прочитанное. У нас дома было собрание сочинений Пушкина, изданное к столетию его гибели. Я до сих пор не пойму, как цензура тридцатых годов пропустила такие, мягко говоря, фривольные вещи, где содержимое никак не укладывалось в рафинированный образ Пушкина, а матерные слова, хотя и были замаскированными, но и по рифме и по количеству чёрточек, которые соответствовали количеству букв, легко идентифицировались. В поздних изданиях я такого не встречал. А сейчас в некоторых, извините, произведениях, мат льётся грязным потоком без логики применения и безо всяких чёрточек и, что удивительно, в этих эпатажных сюжетах и наборе мата упражняются бабёнки, пытаясь таким образом вынырнуть на поверхность нашего литературного моря.

В ремесленном училище, как ни странно, была небольшая библиотека и одна из учительниц пару раз в неделю выдавала книжки. Там было старинное, ещё царских времён, издание Тургенева, насколько я помню – четырнадцать томиков. Казалось бы, главное в книге содержание, но – оформление, вязь, переплетение виньеток, старинный шрифт с латинским «i», с твёрдым знаком «ъ». Фантастическое таинственное содержание некоторых рассказов, в том числе о вурдалаках. И, разумеется, «Ася» и «Вешние воды» оставили у меня не то, что хорошие воспоминания, а просто остались светлым пятном, частью моего детства или уже не детства в 14-15 лет.

В следующий раз я пробовал перечитать Тургенева, когда мне уже было за 60, и не стал себя разочаровывать. Тургенева надо всё-таки читать в юном возрасте. А ещё там был Достоевский – тоже в дореволюционном издании. И что было странно, кто-то недосмотрел (это я понял лет через 20) были даже «Бесы».

Надо сказать, что на Урале в Челябинске-40, я недолго копал канавы. Вскоре я был уже писарем роты. А потом опять сыграла свою роль стенгазета. Политрук, призванный из запаса, оказался неплохим художником, и мы с ним сварганили остренькую стенгазету, разумеется, с моими злободневными «виршами». Как раз и тема тогда была горячая: ближайшие друзья Берии и его подельники по кровавому беспределу, товарищи Хрущёв, Маленков и др. выяснили, что, оказывается, Берия нехороший человек, да ещё и шпион английской разведки. Мне, правда, непонятно было как член Политбюро, маршал, мог шпионить? Но, не смотря на это, я заклеймил в стихотворной форме, очевидно, последнего «врага народа» в стране Советов, потому что в дальнейшем «врагов народа» уже не было – были диссиденты.

Проверяющие офицеры отметили, что и по оформлению, и по содержанию наша газета лучшая в полку. И вскоре я продолжил службу в политотделе полка. Он состоял из замполита полка подполковника, майора и двух молодых лейтенантов, ну и я, писарь. У подполковника был отдельный кабинет, а мы вчетвером сидели в двух комнатах в отдельном помещении.

Хотя полк уже работал, но в этих службах ещё продолжалось формирование: кто-то прибывал, кто-то убывал. Как я писал – библиотеки не было. Я нашёл среди уставов и политической макулатуры только две книги, годные для чтения – это работа Чернышевского: «Эстетика искусства по отношению к действительности» и Собрание сочинений Белинского. Прочитав первую, я твёрдо узнал, что крестьяне любят здоровых и ядрёных бабёнок, а голубая кровь – дворяне и интеллигенты – бледных и худых. С тех пор запомнил:
Мила живая свежесть цвета –
Знак юных дней,
Но бледный цвет, тоски примета
Ещё милей.

Прочитал Белинского от корки до корки. Его статьи о Пушкине читать было интересней, чем самого Пушкина. После его прочтения я был уверен, что он самый умный мужик в России, но потом таковым я начал считать Достоевского. Ещё до армии одна женщина подарила мне две небольшие книжечки, изданные в начале 20-х годов. Стихи Есенина (они в то время были запрещены) и книгу о Григории Распутине – она вроде не была запрещена, но не поощрялась. Купить или взять что-нибудь в библиотеке на эту тему было невозможно. Есенина я сначала не понял. Он мне показался каким-то частушечным и нескромным, а потом «раскусил» и увлёкся этой, по выражению Солженицына «искрой божьей, мелькнувшей в глубине России».

Меня в то время удивляло, почему о Распутине не было ничего в Советской печати. И только потом, прочитав сначала «У последней черты» В.Пикуля, «23 ступени» и много других, появившихся позднее материалов, в том числе Пуришкевича и князя Юсупова, я понял, что нельзя этого было печатать: народ неглупый, поняли бы, что для совершения Февральской революции Гришка сделал больше, чем все социал-демократы и социал-революционеры, вместе взятые. Один американский писатель, кажется, в книге «Александр и Александра» очень просто пишет без претензии на сенсацию или открытия: «Кто бы мог подумать, что рождение больного мальчика обернётся таким огромным несчастьем в судьбе России» (цитирую по памяти). Мальчик – это больной гемофилией царевич. Воздействуя на больного ребёнка то ли гипнозом, то ли еще с помощью каких –то писхологических манипуляций, Распутин получил и умело использовал большое влияние на царскую чету, особенно на царицу, чем вызвал недовольство не только элиты общества, но и у великокняжеских родственников, правда Александра и до этого не очень вписывалась в Светское общество.

В трудную минуту царской чете противостояли не только, выплеснувшиеся стихийно на улицы толпы недовольных, но и Государственная Дума, и Великокняжеские родственники, и интеллигенция. Ну, а дальше всё ясно. Пока в мутной революционной волне общество ждало Учредительного собрания, большевики захватили власть. Но я отвлёкся.

Итак, я в так называемом политотделе. Нас четверо: майор, добродушный простой мужик, последние годы дотягивающий свою служебную лямку. Два молодых лейтенанта, обычные ребята. Никакой субординации, что они офицеры, а я солдат. Просто коллеги по работе. Днём – печатание на машинке приказов, распоряжений, рутинная переписка с райкомами комсомола, где призывники «позабыли» взять учётную карточку или открепительный талон. А вечером я один, здесь же и ночую, на диване. Иногда ко мне приходит сержант, профессиональный музыкант, аккордеонист Гена (кстати, татарин), с которым мы подружились ещё в Белгороде-Днестровском.

Рифмой я грешил не часто, от случая к случаю. Хотя в политотделе время было. Прочитав собрание сочинений Белинского, и влюбившись в него, написал:

Есть такие…видел их… живут!
За углом в затишье, спрятав лица,
Эти против ветра не пойдут,
Имя их при жизни запылится.

И ничто их совесть не разбудит
И ничто её не всколыхнёт!
Книги – это тоже, как и люди,
Каждая по-своему живёт.

Те, что не будили, а шептали;
Те, что пустоцветом отцвели –
Все они на нижней полке встали
В тесноте, в обиде и в пыли.

На второй – объёмистая проза,
Та, что с пылью менее знакома.
И ещё, в виньеточках и розах
Переплёт усталого альбома.

А повыше, как набор осенний,
Может вкус мой малость поотстал,
Только рядом с Тютчевым – Есенин,
Рядом с Пушкиным Плещеев встал.

Выше Достоевский – русский гений,
И «Неистовый Виссарион»,
И ещё мой сказочный Тургенев,
Как волшебный, полудетский сон!

Я один из той большой паствы,
Я из тех, кто может Вам молиться.
Слышите? Я верю в Вас… и Вы
Не позволите мне запылиться!

Вскоре мне сделали постоянный пропуск в закрытый город. Увольнительные тоже давали свободно. Пользуясь этим, я каждую поездку стал использовать для посещения госпиталя. Дело в том,что, как я уже писал, у меня была сильная близорукость. Один глаз -7, а другой -8. С таким зрением меня не должны были брать в армию, но брали всех - и глухих, и слепых. Но и в то время были люди принципиальные. Капитан медицинской службы, окулист, женщина, оказалась именно такой. Она назначила мне несколько приёмов, исследовала, собрала нужные документы, и в начале 54-го года я был комиссован.

После армии я хотел устроиться работать на Моторный завод, но, побывав несколько раз в отделе кадров, где стояли большие очереди желающих, опять пришёл на завод РТИ.