Разрешите немного попиариться новому автору?, Рассказы и истории.

Неизвестный никому ярославский автор.
Выношу на суд читателей свои истории и рассказы. Они маленькие - для удобства чтения в Интернете.
Хотелось бы откликов.



Десятка



К остановке подъехала расхлябанная убитая маршрутка – ПАЗик номер "десять" и с характерным воем плохих тормозов остановилась. Задние двери жалобно прошипев, неохотно открылись и Оля резво вскочила в пованивающий выхлопами салон, расположившись на свободном месте у заднего окна. Рядом слонихой плюхнулась толстая потная тетка, прижав ее к стенке.
Длинные Ольгины ноги уперлись в ребра противоположного сиденья и их пришлось немного приподнять и сдвинуть в сторону. Юбка была короткой и бедра опасно обнажились. Оля прикрыла колени сумочкой, но это не помогло – прыщавый тинейджер, сидящий около дверей, развернул свою пушистую голову к ее ногам и чуть приоткрыл мокрый рот.
- Тьфу! Вот же, блин, кобели озабоченные, - она заворочалась в своей клетке, пытаясь принять более целомудренную позу и не смогла. Потом нарочно сделала серьезное лицо и с подчеркнуто-угрюмым видом вперилась в окно.
У порта в автобус завалилась нетрезвая компания из троих попахивающих тяжелым заводским духом мужичков лет сорока. Встали тут же, на задней площадке, держась за поручни и оживленно загомонили, видимо, продолжая какую-то свою тему. Оля не прислушивалась к их разговору и думала о своем – завтра они с подружкой переезжали на новую съемную квартиру. Столько дел!
Внезапно макушкой она ощутила опасность. Девушка подняла глаза и увидела мужика из портовой компании. Он висел на поручнях прямо над ней и мутными розовыми глазами как-то жадно смотрел ей на ноги, словно сдерживая себя от какого-то нехорошего шага. Оля посмотрела по сторонам – соседи, как нарочно, сидели отвернувшись. Или специально отвернулись?
- Сволочь, да чего же он хочет-то? - сердце запрыгало и к ушам прилила кровь. Она сидела и не знала что делать, двигая маленькую сумочку взад-вперед по открытым бедрам. Мужик же неотрывно смотрел на ее голые ноги, глотая слюни словно хищный зверь. Его явно интересовали именно они – длинные, покрытые легким загаром, с гладкой атласной кожей… Предмет особого мужского вожделения, коим Ольга гордилась всю свою сознательную девичью жизнь.
Внезапно автобус остановился и компания зашевелилась на выход. Мужик же, чуть попятился, вдруг резко нагнулся и устремился вниз – туда, вглубь, к Ольгиным ногам, нагло протягивая к ним свои ручищи. Глаза его при этом, как ей показалось, были безумны, полны животной страсти, и выражали готовность свершить с ней насильственный акт прямо на полу, куда они и были устремлены. Сумашедший отморозок! – мелькнуло в голове.
- А-а-а!!! Маньяк!!! – закричала она, ударяя мужика по склоненной голове со всей силы сумкой и кулаками. Голова неестественно хрюкнула, проехала по бедрам жесткой щетиной и провалилась куда-то на пол. Оля вдарила по спине мужика еще несколько раз и попыталась пихнуть его коленом в глаз.
- Маньяк!!! Убийца!!! – продолжала она визжать на высокой ноте.
Мужик застрял и что-то мычал под сиденьем, пытаясь выползти на четвереньках из капкана. Толстая тетка- соседка, проявив женскую солидарность, метко пнула мужика куда-то в интимное, отчего он пулей вылетел из-под лавки и покатился по ступенькам на улицу, прямо в руки своих товарищей.
На последней подножке ему удалось остановиться. Лицо было красно, губы нервно тряслись. Схватившись за створку двери, он дико завертел пальцем у виска.
- Дура!!! Дура!!!- заорал он на Ольгу, вращая глазами, - Ты чо, бешеная совсем? Я же… Бл@, дура, сопливая! Да кому ты нужна! Какой на хер маньяк! Да, там… там… Там десятка на полу, мымра ты крашенная!
Потом его вытянули из салона гогочущие мужики, двери захлопнулись и маршрутка затряслась дальше. Взволнованная Ольга посмотрела на пол. А там, прямо у нее под ногами, вдавленная сотнями ботинок в резиновый пол, лежала грязная десятирублевая купюра.
- Ага! - тетка – соседка, бесцеремонно нагнулась и, распрямив ее на ладони, засунула, по-хозяйски, себе в карман.
- Упс! – пришло чувство запоздалой вины, - Сам дурак!



***
Капкан

Автобус ЛиАЗ № 22 отстаивался на кольце у завода. Молодой, щупленький водитель Рома Перцев, ерзал на сидении и курил в раскрытое окошко. Там зрела весна – потрескивали на ветках почки и чивкали, обалдевшие от солнышка, пичуги. Красивые девчонки, сверкая коленками, будоражили гормоны. Роман жмурился котом и улыбался. Не находя удобной, соответствующей настроению, позы, он взгромоздил ноги на торпеду, и наконец-то, почувствовал себя вальяжным техасцем. Миг покоя и расслабухи. Кондуктор Мария Лощикова - рослая, мосластая баба неопределенного возраста, считала в салоне выручку, пришептывая губами от неимоверного умственного напряжения. Цифры не сходились, а ей очень хотелось понять, сколько она сегодня наварила, чтобы отделить «кассу» от кармана. Выяснить это не удалось – наглое солнце, похмелье и неполных семь классов образования не позволили ей правильно вычесть и сложить. Плюнув от бессилия на пол, Лощикова вышла в открытую дверь за сигаретами.

На дороге показалась красавица шестнадцати лет от роду в ярко-красной курточке и белоснежных полусапожках. Рома, как истинный техасец, просунул себя в окно, чтобы поприветствовать богиню. Ботинки его сползли с торпеды, пройдясь по клавишам закрывания дверей. Сзади хрюкнуло, но Перцеву было не до этого. Он лихорадочно замахал девушке рукой. Та подняла руку в ответ. «Куда спешите?» Красавица смеясь, показала куда-то вдаль. «А можно я с Вами?». Но тщетно - она умчалась по аллее. Парень еще долго смотрел ей вслед, качая головой и причмокивая, затем с сожалением вполз обратно.

Что-то странно шипело. Обернувшись, Перцев обмер. Зажатое в створе дверей, словно в капкане, огромное лицо кондукторши было ужасно – злое, красное, с выпученными глазками и всклокоченной халой. Лицо что-то силилось сказать – что-то явно нецензурное, а получался лишь шип. Лощикова шевелила губами, сводя их трубочкой, так словно хотела плюнуть в Романа. Плюнуть ей не удавалось – шею давило новенькими прокладками. Перцев бросился к пульту и от волнения начал жать все кнопки подряд. Передняя дверь с шипением приоткрылась, голова обессилевшей Марии, прилепившись к разогретой резине, въехала в салон. В прострации, Рома зачем-то вновь нажал на кнопку и двери опять сжались. Кондукторша, вдохнув немного воздуха, поехала обратно и снова оказалась в мышеловке. Когда водила все-таки пришел в себя и открыл вход, та, упав на карачки, медленно заползла в салон. Роме стало отчетливо ясно - сейчас его будут бить. Лощикова молча поднялась с колен, и кондукторской сумкой с мелочью наотмашь врезала обидчику в глаз. Спасаясь, он метнулся к раскрытому окну и попытался вылезти из автобуса вон. Но Мария, проворно настигнув Перцева, звезданула его по спине той же чугунной сумкой и коленом пнула по торчащему из окна хилому заду. Роман вывалился с высоты, зацепился башмаком за кронштейн зеркала и повис. Злобная Маша, обежав машину, и увидев поверженного в прах врага, зловеще захохотала и занесла руку с сумкой для победного удара, но неожиданно смягчилась, бросила свое оружие и стала вытаскивать парня из силка.

Через минуту они уже сидели, обнявшись, прямо на асфальте, а еще через пять - автобус пошел на последний круг. Под глазом у Ромы свирепел и наливался багровый синяк, болела задница и лодыжка, Лощикова потирала помятую шею, но оба были тихи и задумчивы. Каждый думал о своем.

***

Жорка



Поросенок Жора был настоящей свиньей. Грязный, в засохшей коросте, прилипшей барды на морде, в каких-то шершавых пятнах на спине и следах истеричной чесотки на боках. Однако, физиономия его была вполне счастливой и здоровой - сопливый пятачок бодро шевелился, загадочно двигаясь во все стороны, на неподвижной маске лица. Завиток хвоста синхронно повторял эти движения. Крайний и зад и перед животного жили между собой очень дружно, словно между ними протягивалась веревочка, за которую дергал какой-то весельчак, сидящий в Жоркином животе.
Черные смородины глаз, внимательно, не мигая, смотрели на двуногого, что сейчас медленно подступал к, застывшему в луже, поросенку с расставленными в стороны руками, ласково приговаривая: "Жора, Жора, Жорик! Иди ко мне, мой сладенький!".
Жорка не первый день жил на белом свете и знал - хоть большие двуногие и приносили еду (большей частью те, которые в юбках), однако, громко ругались матом и могли дать пинка, если случайно запутаться у них под ногами (те, что в штанах). Маленькие же (вне зависимости от наличия штанов) - любили поиграть и побегать, но при этом больно хватались за ноги и щипались. Кто из них был хуже - поросенок еще не разобрался.
Гуманоид был большим, в штанах, но матом не ругался и старался казаться добрым. Пищей не пах - только водкой. В руке его был большой пыльный мешок из дерюги. Несовпадение признаков показалось Жорке очень подозрительным.
Между тем расстояние между двумя представителями одного биологического вида неумолимо сокращалось. Поросенок пятачком и антенной хвоста ощутил, как дрожит от волнения голос человека, как напряглись его мышцы в предвкушении победного прыжка, как хищно зашевелились его пальцы.
Он понял - большой двуногий ведет себя, как маленький, и непременно хочет его поймать. Это уже выходило за пределы поросячьего разума и логике полностью не соответствовало. От таких сумасшедших надо держаться подальше.
- Ой, ходу, отсюда, ходу!
В последнее мгновение напряжения, когда обе нижних конечности двуногого уже оторвались от земли, Жорка взвизгнул и резко рванул в сторону.
Хрясь! Позади большое неуклюжее тело звонко треснулось в грязь, подняв ввысь салют из жирных брызг, и громко заорало длинным набором фраз, среди которых попадались отдельные знакомые поросенку нехорошие слова: "...воюмать, гаденыш и уебище...". Другие были незнакомыми и перемежались утробным воем и угрозами малопонятного содержания, в которых часто повторялось слово "убьюнахер". От страха он даже описался. Жирный мат лежащего в луже гуманоида разносился далеко-далеко по деревне и уходил ядовитым туманом за реку, под самый лес.
В довершение всего, человек в ярости швырнул мокрым мешком в направлении нагло писающего над его бедой поросенка. Комок дерюги пролетел мимо, смачно шлепнулся в окошко дома и повис на резном наличнике. Стекло жалобно задребезжало.
Поднявшись на ноги, двуногий плюнул в разгромленную лужу и попробовал стряхнуть черную грязь с коровьим дерьмом со своих широких штанов. Он всплеснул руками и протяжно провыл странную фразу: "..батьтулюсю!".
Окно распахнулось, из него высунулась круглая женская голова, и громко заверещала на двуногого, с применением уже употребл@вшихся им ранее слов. Тот что-то ответил, отчего голова закричала еще громче. Они долго перепирались, потом сверху, прямо в лицо двуногому, прилетел знакомый мокрый мешок.
Он снова сплюнул, мстительно пробурчал: "Сука, ты Люся! Язва моровая! Сама эту сволочь и лови!" и пошел к мосткам на реку замываться.
Жорка недоуменно посмотрел по сторонам. За ним никто больше не охотился.
- Вот идиоты, - подумал он и направился к навозной куче.

***

Дальние родственники

Долго, надменно и с презрением смотрели друг на друга презерватив и воздушный шарик...
- Чмо, подкроватное, - наконец, зло прошипел шарик и цыкнул сквозь зубы.
- О-о-о, смотрите, прорвало нас... И кто тут воздух травит? На себя посмотри, рванина! Самого в жопу надувают, а он супермена из себя изображает.
- Чего? – зеленый шарик со скомканным изображением зайчика, на мгновение слегка надулся, - Да в твою жопу, мил друг, вообще такое вставляют. Меня, можно сказать туда любовно целуют, - опадая, шарик блаженно закатил глаза, видимо, в подробностях вспомнив сладкий миг своего недавнего надувательства.
- Закрой дыру! Лопнул, так лежи и помалкивай. Целуют его, ага, рассказывай… Поди, сунули шланг в зад, три секунды и пол-атмосферы в пузе. Р-раз и беременный! Какая уж тут любовь! Гы-гы-гыыыы….– презерватив мелко затрясся, лыжная шапочка на его голове опасно завибрировала своим мутноватым содержимым.
- Что ты понимаешь в любви, резинка… Я на свадьбе над головой самой невесты висел, как почетный гость. Под тысячью ламп, на всеобщем обозрении. А ты, футляр латексный чего вообще видел-то, а?
Презерватив задохнулся было от ярости - крыть было почти нечем.
- Да я, да я… - нервно вспотел он, - да, если хочешь знать, я для любви и создан. Я эту невесту твою изнутри видел, во! В деталях!
- Это чего же ты там впотьмах видел-то, крот?
- И не только видел, еще и чувствовал! Я - Кондом! Я, если хочешь знать француз потомственный! Чувственность - наше главное достоинство! Спиной своей ощущал ее, животом, головой, губами в мягкое толкался. Сласть, женскую познал... Да вам, шарам, такое ни в жизнь даже присниться не может. Так и будете на ветру мастурбировать, невестам в декольте заглядывая, да на детских утренниках под ногами юных принцесс шариться.
- Га-а-ндон ты штопанный с фабрики «Резино-технических изделий»! Смотри драгоценное семя не расплескай, француз!
- Не ссы – завязан!
- Землеройка!
- Дирижабль!
Они бы ругались и спорили еще долго, но через мгновение под диван залезла детская рука и вытянула их обоих на божий свет. Маленький беленький мальчик, лет трех, в синих штанишках с помочами, схватил шарик и пыхтя стал натягивать его на пирамидку. Шарик вопил от боли, но медленно наползал на верхушку все глубже и глубже.
- О-о-о!!! А-а-а!!! - зайчик на его зеленом боку выпучивал глаза, разрывая свой зад на радужных кольцах игрушки, - Сука-а-а-а!
А мальчик, деловито развязав презерватив, стал его надувать. Презерватив блаженно прикрыл глаза и начал уходить в нирвану. «А ведь не наврал, собака…»
- Мама, мама! Я шарик нашел! – мальчик радостно вбежал на кухню, поднимая надутое произведение над головой.
Увидев это, мама залилась краской, выхватила у ребенка презерватив, и заметалась на кухне, не зная, что делать дальше. Поедающая суп на столе у окна старуха-соседка издевательски хрюкнула и мелко захихикала, выбив дробь ложкой по тарелке.
Мама пунцово посмотрела на нее и резко сунула резинку в огонь газовой конфорки.
- Мы родня! Я тоже воздушный шар! – успел подумать кондом перед кончиной, негромко хлопнув на прощание.
Мама смахнула вонявшую резину в раковину, старуха засмеялась еще громче, а мальчик горько заплакал, все повторяя: "М-мама,м-мама, ш-шари-ик!!!"


***

Дуськин баран





Деревня, куда нас - недорослей ежегодно летом, словно десантников, сбрасывали родители, звалась просто - Хмельничново. Бабушка с дедом были еще в силе - лет по шестьдесят пять, и жизненной радости практически не растеряли.
Мы же с двумя двоюродными братьями - Валеркой и Колькой росли там, словно трава в поле - дико и счастливо. Никто нас не воспитывал, почти не контролировал и, кроме кормежки по четкому деревенскому графику, ничем особо не обременял.
В то лето было нам лет по десять-одиннадцать, наверное.
По соседству, через пару домов жила пожилая вдова - Дуся, баба громкоголосая, хабалистая, но непутевая. Из скотины у нее была корова, да баран - Бориска.
Баран тот был личностью, и личностью весьма любопытной. Дело в том, что Бориска был "нелегченым" бараном. То есть, в отличие от других деревенских животных его породы, имел огромные яйца и, как следствие, сохранил бойцовский дух, этим парнокопытным природой своей присущий. Дуська - вдова, видимо, испытывала благоговение перед мужским естеством, и ни за что не соглашалась его кастрировать.
Любое движущееся препятствие Бориска считал личным врагом и охотно атаковал его крепкими закругленными рогами и "дубовым" бараньим лбом. При чем, ему было все равно - человек это, мотоцикл или "хлебная" телега. Собратьев - скотов Борис не трогал. Бил рогами только то, что относилось к людскому племени. И еще очень не любил свой омшаник и никогда с первого раза вечерами в него не возвращался, предпочитая пройтись по деревне и поискать себе, на свалявшуюся жопу, приключений.
Ребятня нашей деревни ( человек восемь оборванцев) всегда ждала пригона стада с особым нетерпением. После того, как всех Зорек, Машек и Красулек загоняли по хлевам, Бориска благополучно ускользал от Дуськи, напрасно манившей его куском настоящего хлеба и шел в свой патруль по улице, громко блея и вызывая нас на священный бой.
Мы принимали вызов. И даже специально надевали особую форму - старые валенки с калошами ( летом!) и старые же драные фуфайки.
Борька проходил насквозь всю деревню, возвращался и ровно в середине, у покосившейся разалюхи-часовенки, вставал и наклонял голову вниз.
- К бою готов! - словно говорил он.
По очереди или кучей, лавируя как канонерки, мы подбегали к Борису и ловко, пяткой, пинали его в лоб валенком. Тот отбивал удары очень профессионально и довольно чувствительно, тут же бросаясь вслед убегавшему гаденышу. А гаденыш забегал за электрический столб и уже из-за столба, валенком, вновь бил барана по рогам.
При чем за столбом, бывало, накапливалось до пяти человек, и каждый пытался подставить валенок под борькин удар. Это вызывало страшную эйфорию и особую радость юных придурков. Иногда Борис промахивался и, разбежавшись, врезался башкой в столб - радости нашей при этом не было предела. Но чаще все-таки Боря бил по валенкам. И с каждым ударом свирепел и прибавлял в силе.
Как-то раз, когда баран был уже на пределе свирепости, а за столбом накопилось уже слишком много народу, я случайно выкатился на открытое пространство.
Поскользнулся на коровьей лепешке, упал и растянулся на травке.
Свершилось! Борька дождался своего звездного часа. С места, без обычного разбега, он рванул в мою сторону с радостным блеяньем и с наклоненной для удара чугунной башкой. Я попытался позорно сбежать, и только-только успел повернуться к нему задом, как в этот мой весьма хлипкий объект, словно бревном, вдарило так, что, приподнявшись над землей на полметра, я полетел по ровной дуге и врезался в гнилой палисадник дома известной тетки-бузы Насти Ковшиковой. Проломив его головой, застрял там безнадежно, зацепившись "модной" фуфайкой за торчащие гвозди и щепки.
Ужас, охвативший меня, был чудовищным. Я понял, что наступила расплата за все наши издевательства над безумным животным и оно, это животное, сейчас оторвется на мне по-полной.
И не ошибся. Борис совершенно не обратил внимания на героические попытки друзей отвлечь его от моего объекта и вдарил снова по тому же месту. Второй удар был не менее силен, чем первый. Гнилой забор лопнул окончательно и похоронил меня под ним. Уткнувшись лицом в черную землю грядки, я заголосил благим матом со слезами на глазах. Вывернуться не было никакой возможности, и зад мой все еще был открыт для атаки.
Было слышно, как возбужденно орали сверстники, как пытались пинать Борьку, как упрашивали его, но он был непреклонен, и третьим ударом загнал таки шар в лузу! Я пролетел еще несколько метров и вонзился в лавку у дома, на котором стояло корыто с только что замоченным бельем.
Стоя на карачках, мокрый, с какими-то огромными женскими трусами на голове, я был унижен бараном до самого дна. Видимо поняв, что мне хватит, Борька с веселым блеяньем побежал домой, высоко подкидывая, от неимоверного счастья, задние копыта.
В это время разбуженная грохотом своего ценного корыта Настя Ковшикова, огромная баба пятидесяти лет, выскочила из дому. Увидев перевернутый таз и меня с ее трусами на голове, она заорала громовым голосом такое, что я понял - это еще не все... Все мои подельники разом сдулись, словно их и не было, оставив меня один на один с новой бедой.
Подбежав ко мне, Настя огромным валенком с галошей ( что поделаешь, говорил же, мода такая) врезала мне в ту же точку со всего маха такого славного пенделя, что мое тщедушное тело вновь немного взлетело вверх по пологой дуге. Приземлившись ( слава богу!) на благословенную травку, я на четвереньках потрусил в сторону дороги и оттуда уже к бабушкиному дому, ни разу не встав на ноги.
И когда до дому уже оставалось метров десять, старый и слепой пес Валет, дрыхнувший прямо посреди дороги, вдруг, спросонья, увидел бегущего по его родной деревне чужого четвероного. Собак со страху взвился в воздух, истерически залаял и бросился меня догонять, сдуру тяпнув мою ногу. Спасибо валенку, до мяса он таки не достал. Клацнув напрасно остатками старческих зубов, Валетка растянулся в пыли и от обиды завыл и заголосил так, словно на деревню напали татаро-монголы.
От этого дикого лая в окна повылазило почти все население деревни и, в том числе, одна хорошенькая городская девочка Оля, по которой я тайно вздыхал и даже писал ей стихи.
Такого позора я уже выдержать не смог и горько заревел от обиды на весь несправедливый мир.
Когда я прихромал к дому, деревенская молва меня уже опередила. Бабушка грозно подбоченившись уже приготовила мне теплую встречу. В руке у нее был...Что бы вы думали? Правильно - валенок.
И этим валенком...
Ой, баба, ну больно же!!!

А Бориску - то потом кастрировали по многочисленным просьбам трудящихся... А жаль!
Вот такая вот правдивая история.

***

разрешите представить вашего собрата по перу и широко известного в узких кругах литератора из Днепропетровска - Владимира Валерьяновича Куземко.
http://yarportal.ru/forum408.html

прочитала парочку. если честно - похоже на истории из интернета....
на литературную премию не тянет.

юля7

Ну, что Вы, Юленька, это ведь и не для премии писано. Так для хохмы, разминка... Познакомиться чтоб. Для премий пишут романы, а не короткие рассказы.
Ну не роман же сюда пихать?

Вячеслав Малежик

Не-е... Куземко мне не брат. Он моралист и мемуарщик. Тем более какой-то днепропетровский...
Я сугубо местный автор.

Дядя Карл

для хохмы подойдет.
но все же...даже для короткой прозы слабовато...
но это исключительно на мой взгляд.

юля7
Понимаю, Юля, грубовато... Не очень для женщин. А вам что больше нравится?
Это ж не все. Есть и другое. Прикажите...

Дядя Карл

для начала определите свой стиль.

Младший



– Побалдеть не желаешь? – Дима вопросительно глянул мне прямо в глаза и потянулся к карману.

– Не-е…Ну, вот чего ты всегда спрашиваешь? Ты же знаешь – я не балуюсь. Посцываю…, – я засмеялся и налил себе водки, – да кури, мне то что? А я лучше бухну…

– Курну я, пожалуй, Иля. Чего-то настроения нету, устал на работе. Словно сжало всего в кулаке…Надо бы расслабиться, а ничего не берет. Потяну чуток, пока мамки-то нет. Только ты "взрослым" не проболтайся…

Я укоризненно хмыкнул и повертел пальцем у виска. Димка достал какую-то маленькую курительную трубку, из полиэтиленового пакетика немного туда насыпал чего-то серого, притиснул мизинцем и чиркнул серебряной зажигалкой. Втянул в себя зелье, затаился и прикрыл глаза.

Тишина продолжалась минуту или больше. Митька закаменел и не двигался. И только я хотел его потрогать, он вдруг широко открыл глаза и стал медленно выдувать изо рта дымок. Ожил, наркоша!

Потом балдежник еще затягивался, глаза его все ширились и, наконец, весело заблестели. Видимо, отпустило. От димкиного депрессняка не осталось и следа. Он немедленно начал рассказывать какие-то дурацкие истории, с кучей каких-то неизвестных фамилий и подробностей, и при этом постоянно прихихикивал к месту, и без оного.

Я не обижался на Митьку. Хоть он и был моложе меня на десять лет, мы оставались приятелями через родню уже долгое время и все его причуды и забросы мне были хорошо известны. Он был наркошей со стажем. И это было бедствием для его родителей – добрых и интеллигентных пожилых людей. Я часто обзывал его "греб@ным укурком" и даже давал тумаков – было за что... Раза два, от невозможности спокойно глядеть на слезы его матери и гуляющие по лицу отца желваки, мне приходилось буквально вырывать его из цепких лап ОБНОНа, жертвуя своим "благородным" имиджем и добрым именем.

Но Димка не менялся. Проходил лечение, временно затаивался и делал благопристойный вид раскаявшегося "бывшего наркозависимого". Но все знают – бывших среди этого брата не бывает. Но все надеются…

У Митяева есть песня про таких:

Когда проходят дни запоя,
Мой друг причесан и побрит,
И о высоком говорит…


Дима не был исключением: вылеченный, он ходил в белой рубашке и галстуке, много и грамотно работал (у него был свой небольшой бизнес), говорил правильные вещи и даже (!) клеймил позором бывших друзей – отпетых наркоманов, искренне пытаясь им помочь вырваться из порочного круга. Он становился как все "зашитые" – почти религиозным ханжой, и, если честно, переставал мне нравиться. Митька, видимо, это тоже чувствовал и подлое лицо раздрыги между собой настоящим и собой вынужденным рано или поздно разбивалось кулаком нового срыва или банальным запоем.

Не очень я люблю наркоманов и наркоманию в целом, но с бесшабашной юности мне был привит один железобетонный принцип. Принцип был прост и гласил: "Уважай чужой заеб товарища!". Я и уважаю. В конце концов – это митькино дело, и лично мне это безобразие не мешает.

Сегодня мы с Митюней, как самые молодые, коптили лещей по заданию родственников на фазенде его родителей – вечером ожидалось сборище друзей и родни нашей деревни у нас на "поле для гольфа" - аккуратно обкошенном, обширном травяном лугу за огородом. Там был растянут большой зеленый тент с громадным столом под ним, персон на пятнадцать. Дальше шли поля и леса – классические русские дали, глядя на которые в лучах красного заката, хотелось плакать от величия и непонятности природной красоты и гармонии. И в иные моменты я плакал, ей-богу… Естественно, когда был пьян до поэтического состояния.

Наши родители и другая родня любили сидеть там теплыми летними вечерами, разговаривая ни о чем, общаясь спокойно и радостно, привычно подкалывая друг друга. Пели о своей молодости, не гнушаясь нашими попытками подобрать аккорды для этих простых песен на гитаре. Нашим родителям еще хотелось жить. Они не разучились радоваться окружающему миру и ни боль, ни слабость, ни апатия пока еще не коснулись их серьезно.

Коптили мы рыбу с товарищем без "взрослых" – одни. Ну, и, конечно же, радуясь отсутствию контроля и необходимости соблюдать приличия – пили и матерились столько, сколько душе нашей было угодно. Говорили, как всегда, о разном, не забывая, конечно, рассуждать и о самом больном – о бабах…

– Она, сука, меня покинула. Ладно бы только это, да еще и кинула на бабло, Илюша! Я ж для нее все – и квартиру, и машину, и шубы, и кольца…Хрен знает, еще чего ей не дал. Все! Из грязи помойной вынул, с Фабрики, блин, из казарм. Там, знаешь, до сих пор крысы величиной с поросенка бегают. И клопы есть, представляешь? Ты когда последнего клопа в своей жизни видел? А там есть! Вытащил я эту Матильду двадцати однолетнюю оттуда. И на тебе, девочка, – дворец четырехкомнатный в центре и денег сколько хочешь… И живи, курица, плоди детей, радуйся! Учись, где вздумается. Чего еще надо-то тебе, дурында? Нет, бл@, ты плохой, ты меня душишь, старый ты и скучный – я еще жить хочу, плясать и тусить по ночным клубам. Молодых чтоб мачей черножопых побольше, мать их ети! Иля, все бабы – сволочи! И старые и молодые.

– Наливай, давай! Чего слюнями-то брызжешь? Радуйся – легко отделался. А родила б она тебе, к ребенку бы привык, а потом тот же конец… Вот и остался бы и без квартиры своей и без машины…И без ребенка, которого любишь. И потом она тебя этим ребенком бы всю жизнь по голове била. Бабы они такие – в слабостях мужских хорошо разбираются. И жил бы ты с постоянным чувством вины, которое заливал бы, за заширивал… Бабло, шубы, да барахло просрал, да не хрен ли с ними? Посмотри там лещей – по-моему, пора…

Дима надел голицы и поднял крышку коптилки. Лещи лежали на решетке, словно отлитые из бронзы украшения для древнего храма Посейдона.

– Готовы, красавчики! Давай, бутылку добьем и пойдем купаться, а?

– Давай!

Ближайший к нам пруд был вырыт в годы она, при участии юного Васи Кузьминкина, поэтому звался естественно, "Кузьминкинским". Вася – ныне пожилой мужик лет восьмидесяти, народ с пруда гонял, сколь мы себя помнили. Но как-то его не очень боялись – он здорово хромал, а с годами еще и ослеп и вообще перестал выходить из огорода. Но орать оттуда матерно на отзвуки плескающейся в воде детворы словами "Валите на хер! Это мой пруд!" – не переставал. Крепкий орешек!

На пруду роилось человек восемь деток – от подростков до откровенной мелюзги. Они бултыхались в воде и копошились в песке у мостков. Жара стояла под тридцать, и дети с пруда просто не уходили с утра. С недалекого огорода, как всегда, доносилось что-то непотребное стариковское про принадлежность пруда и нарушение священных прав собственности. Но это были уже не те крики, какими Вася чихвостил нас в пору детства, а скорей стенания и мольбы.

Мы с Димой сбросили шорты и полезли в уже взбаламученную десятками детских ног и рук теплую, как парное молоко, воду. Пруд был довольно большой, дальше, на глубине, было совершенно чисто – там били родники, обжигая своим холодом разгоряченные ноги и животы, и этот контраст воды на жаре особенно радовал нас. Мы плавали долго и истово, разгребая перед собой воду со стайками шустрых головастиков.

Смешно! Как в детстве… На минуту я даже забыл о том, что я – взрослый мужик. Мне уже сорок восемь и жизнь почти прожита, а вот ничего лучше этого пруда с головастиками в ней так и не случилось.

Я лег на спину и застыл на воде, разглядывая пуховые подушки облаков на голубой простыни неба. Где-то там, наверное, есть Бог и он нас хранит. Хранит эту до боли родную деревню, наших стариков, Васю Кузьминкина, Димку-наркомана, этих визжащих купающихся детей… Я хочу, чтобы все, что я имею и вижу сейчас, никогда не исчезало и все мои близкие – родня и друзья были живы вечно. Я понимаю, что это – невозможно, но хочу этого больше всего на свете, пытаясь сохранить этот краткий период добра и радости, эти вечерние посиделки, песни, баню, этих копченых лещей и бесхитростную собаку Лору…

Я хочу, как можно дольше оставаться здесь "младшим", я хочу, чтобы рядом со мной были "взрослые люди". Пусть они и дальше принимают решения, отдают нам несложные, уютные приказы, поругивают меня за неудачи и глупости…Ведь, когда их не станет, "взрослым" стану я, и это будет уже законным, юридическим оформлением периода окончания моей жизни. Как ни странно, как ни больно мне жить на белом свете, но я не хочу умирать. Я хочу оставаться молодым и красивым, я хочу пить водку, вожделеть и мочь прекрасных и умных женщин, петь песни под гитару, коптить лещей и купаться в "кузьминкинском пруду" до посинения под привычную ругань инвалида Васи.

Ко мне подплыл Митька и схватил меня за ногу. Мы стали барахтаться и орать, как придурки, ныряя в глубину. Холодные родниковые струи с самого дна врезались под трусы, освежая наши самые нежные места. А мы, словно Ихтиандры, все ныряли и ныряли, тщетно пытаясь достать дна.

Внезапно с берега громко заголосили. Ребятня махала нам руками, указывая на что-то в воде. Димка рванул туда, я – за ним. Там, на "бездонном омуте", около старого сломанного трамплина для прыжков, бешено барахтался маленький мальчик со светлой головенкой. Через пару секунд головенка пропала, Димка сильно поплыл туда, резко нырнул в его сторону, я тоже. В глубине ничего не было видно, тщетно шарили руки и ноги вокруг себя, пытаясь ощутить скользкое детское тело, но так ничего и не нашли. Я вынырнул наружу с открытым ртом и увидел Митьку – он уже тащил мальчика к берегу. Глаза спасенного вращались, не понимая что к чему, и он хрипло кричал, хлопая по воде руками.

Дима вытащил ребенка на берег и посадил рядом с собой на песке, хлопая его ладонью по спине. Тот привалился к мужчине, а потом громко и изощренно закашлял. Кожа пацана была бледной и синюшной, в гусиных пупырышках. Его трясло от страха и холода. Мальчика обступили друзья, трогали, тормошили, терли полотенцем, а малыш слабо улыбался и все стукал себя ладонью по груди, пытаясь откашляться. Он так и не заплакал – мужчина.

Через пять минут "утопленник", покашливая, уже опять прыгал по воде.

Димка отвернулся от детворы, лег на спину и закурил, молча глядя в голубое небо.

Я стоял по пояс в воде, смотрел на него и понимал – мой друг тоже сейчас думает о Боге, о сохранении этой деревни, мира, спокойствия и хрупкого равновесия в нем…

И он тоже ни почем не хочет становиться "взрослым".


***

Заглянуть за край

- А что, Юра, бабы здесь симпатичные есть? – громко вопрошает Анатолий с койки в углу. Шестьдесят шесть лет, огромная лысая башка и пивное пузо, "запущенная" катаракта и недавний инфаркт. Представился, как "Толик", бывший сантехник.

Толик "новоприбывший", завтра операция. По натуре оптимист. Сразу сказал, что все врачи сволочи и рвачи и больше чем за пять тысяч хрусталик покупать не собирается. Однако, от врача пришел грустный с минусом 10 500 рублей. На хитрую жопу, как говорится, у врачей всегда найдется нужная отвертка. Но погрустил Толик не долго, типа пусть подавятся… Он вообще не обижался на жизнь.

- Кому и кобыла баба, - с койки рядом со мной мрачно отзывается на вопрос Витя ( шестьдесят девять лет, два инсульта и инфаркт одного глаза). Виктор "лежачий". Опутан капельницами, за которыми мне приходится следить и бегать за медсестрой Саидой в процедурку, - какие тут бабы? Овцы одни престарелые. Шоркают тапками по коридору туды-сюды. На кой им черт хрусталики в глаза? А, Юра?

- Как зачем? А сериалы досмотреть? Это же мотивация их дальнейшей жизни.

- Ха! Точно! Этим старушенциям только этого и нужно. Моя дура, вечно в телик пялится. Да, вообще, они все дуры, - Анатолий оживляется и даже привстает с койки, - Эх-ма, молодую бы зажать. Да кто ж теперь нам даст. А эта татарка Саида ничего. Я б ей вдул. Такая корма…

Он мечтательно причмокивает.

- Митрич! А ты вдул бы Саиде? – провокационный вопрос относится к Борису Дмитриевичу ( Восемьдесят четыре года, участник войны, диабет, катаракта с глаукомой, два инфаркта).

- Да куда уж мне? – слабеньким голосом отвечает седенький дядя Боря и застенчиво улыбается, - Мне уж о душе подумать пора. Это вам молодым все бабы мерещатся.

- Старуху, значит, уже не жучишь…

- Да отстань ты, балабол.

Лежим в палате № 6. Сами понимаете, палате с таким номером нужно держать марку. Мы держим – корчим из себя сексуально-озабоченных, резких парней, тем более это нетрудно – в палате есть я (сорок семь лет, незрелая катаракта и, в общем-то, практически здоров). Я гордость отделения – самый молодой пацан. Первый парень на деревне. Мальчишка, среди лиц пожилого и очень пожилого возраста. Одной бабульке там при мне, например, исполнилось девяносто пять.

Так что мой "юный" возраст, загар, свои зубы, улыбка, вкупе с короткими шортами и проводами гарнитуры в ушах, делают меня снова молодым. Учитывая вереницу моих красивых женщин, что часто навещают меня в палате, я негласно признан секс-символом отделения микрохирургии глаза. И даже медсестры и ординаторши относятся ко мне с уважением. Моих седых волос здесь никто не замечает.

- Иванов, в глазки капать, - угрюмая медсестра Света, специально заходит к нам в палату и персонально меня приглашает. И почему-то всегда улыбается. Я улыбаюсь ей в ответ, бодро встаю с койки, подхватываю ее под руку и мы проходим двадцать метров коридора, словно двое влюбленных голубков. Естественно, капли мне закапывают первому. Старушки, сидя на кушетках вдоль стен, шепчутся и о чем-то судачат. Но об очереди не спорят. Я - по блату! Старшее поколение к этому слову привычно. Этого "блатника" они вытерпеть способны.

- Да… Дуры бабы. Моя курица умерла месяц назад. Сорок пять лет вместе, все грызла, пилила чего-то… И, на тебе, кирдык. И померла-то, как идиотка, от инсульта. У меня, вон, два их было. А эта хрясь и в ящик. Все у них у баб не как у людей, - Витя зло бормотал, выдыхая слова с трудом в никуда, видимо, до конца не осознавая величины постигшего его горя. Руки его сплошь синие на сгибах. Это семнадцатая капельница, а лучше ему не становится.

Все помалкивают. Вите надо выговориться. Кто виноват в том, что жизнь заканчивается?

Анатолий домогается у меня, кто эта веселая девушка, что принесла мне яблоко и непринужденно съела две моих вечерних котлеты, запив их кефиром. Она, непрестанно болтая, призывно вертелась круглой попой на стуле и отсвечивала обнаженными плечами. Не дочка ли? На мой неопределенный ответ: "Да так, подружка…" он опять завистливо чмокает и пыхтит. Видит он плохо, но не признается – пацан.

- А что, Митрич, квартиру-то тебе Путин дал? – он снова цепляется к дяде Боре.

- Да вот, хер…, - вдруг неожиданно резко отвечает старый тихоня.

- Да ты что! Обещали же суки, на всю страну пробздели… Да как они могли?

- Квартир, говорят, нету. Бери деньгами. Миллион.

- А ты?

- Послал их на хер! Деньги то целевые, только на покупку квартиры. А за девятьсот тыщ чего я куплю? Однушка самая поганая полтора почти. Где я остальные-то найду? Я чего им олигарх?

- Дед, они тебя парят. Тупо ждут, когда помрешь.

- И я также думаю. Не нужны мы никому.

- А у тебя награды военные есть? Сколько две-три…?

- Девять. Отечественная, Звезда, Слава одна, две медали за отвагу, да за боевые заслуги и за города еще, за Будапешт, за Вену… Я на Ил-2 летал, стрелком.

Тут уже встрепенулись все. Даже, отходивший после капельницы Виктор, развернулся боком к деду. Ватка с проколотой руки упала на пол, но он даже не заметил.

- Расскажи, дядь Борь! – заныл я.

- Расскажи, Митрич! – вторя мне, заныли мои соседи.

Все мы разом почувствовали себя щенками. И все наше прошлое сделалось мелким и наивным. И армия, в которой мы когда-то служили, и даже мелкие войны и конфликты, и служба и все, все, все…

Ил-2 перевесил все. Самолет – смертник, выигравший войну ценой своих небывалых потерь. Я примерно знаю фронтовую статистику. Из шестидесяти тысяч выпущенных за войну самолетов, к концу войны осталось не более семи. Это значит, что больше ста тысяч летчиков и стрелков погибли, сбитые диким огнем истребителей и зенитных орудий. Это самолет – танк. Оружие прорыва. И потери его сравнимы с потерями в наземных танковых частях. Только штурмовики Ил-2 справились с качественно превосходящей нас немецкой бронетехникой, с Тиграми, с Пантерами, с Элефантами, против которых у русского солдата не было необходимого оружия. При виде Ил-2 мне всегда хотелось снять шапку и перекреститься. Каждый, кто имел хоть один боевой вылет на этом самолете, мог считаться героем.

Дядя Боря сделал их двадцать семь.

- Я ж образованный был. Семилетка и два курса техникума, вот меня в авиацию и забрали. В сорок четвертом. Месяц поучили маршировать, да из винтовки стрелять и в Латвию, на аэродром. Там бои тогда сильные шли. Немец сопротивлялся отчаянно. Потери - каждый божий день, один-два самолета сгорало. Там же на месте обучили из пулемета стрелять, да один раз над аэродромом прокатили - и в бой. А летчик у меня – мне ровесник, Димка Лукин. Восемнадцать парню и было-то. Из училища прямо. "Взлет-посадка" и все премудрости. Так и полетели. Первый раз помню в полном строю, эскадрильей с истребителями. Карусель завинчивали под Лиепаей. А мой-то дергается, все из строя выпадает. Орал на него ведущий, помню, матом… Но кое – как сбросили мы свои бомбы. А четыреста кило бомб висело-то под нами. Шутка, что ли… Тут еще Димка-то еще на гашетку как даванет! Четыре пушки уже ставили на Илы-то 37 миллиметровые. А самолет-то на дыбы, да в сторону, как кидануло… Силища – то, знаешь, какая в пушках! Чуть не угробились. Я вниз даже не смотрел, если б посмотрел обоссался бы, ей богу! Глаза закрыл, думаю х@й с ним – пропадай моя малина. Молодые были, ни хрена не понимали еще толком – что такое жизнь, что такое смерть. И как-то быстро привыкли. Летаем – не сбивают, значит везет, летаем дальше. А потери-то все больше и больше. А мы как-то ничего. Я даже "худого" один раз завалил в Польше уже. Подставился тот, сам виноват. Видно, там тоже одна молодежь у немцев уже летала. Славу мне за него дали. Из Польши в Чехословакию перебросили, потом в Венгрию. Балатон помню. Вот где жуть-то была! Там целыми армиями бились – у немцев сплошь Тигры новые, прямо по колоннам долбили мы их. А наших – то танков сколько сгорело! И это в самом конце войны. Не верьте, что наши танки самые лучшие были. Херня все это. Горели, как свечки – все поля горелками усыпаны были.

А в апреле сорок пятого в Австрии, чего-то вдруг мне поплохело. Боюсь и все в самолет залезать. До поноса. Даже рвало – не могу и все… Чую, собьют меня, и такой, понимаешь, страх в сердце, ну, не справиться никак, руки колотятся и зубы стучат. А земляк мой из Карачихи в медсанбате фельдшером служил. Пожаловался я ему. Давай говорит мы тебя на комиссию – типа высоты боишься. В механики спишем. И быстро так и списали. Димка, летчик мой, все смеялся надо мной – медвежья болезнь у тебя, Борька. Засранцем обзывался. Ну и полетел Митька с новым стрелком и в этот же день их сбили. Сгорели прямо в воздухе. Вот такие дела. А через неделю и война кончилась.

Вот что это такое, скажи, а? Я вот все сейчас лежу по ночам и думаю – кто меня спас, бог что ли? Ангел какой хранитель?

Вот, ты скажи Юра, ты образованный. Что это было - то? Чутье ли, какое звериное? Может ли человек смерть свою чувствовать? Я сейчас живу и ни хера не чувствую. Мне помирать скоро – а не чувствую. А тогда вдруг р-раз и как в стену или держит кто-то за рубаху – не пускает в самолет и все…

Неожиданно дядя Боря отворачивается к стене и засыпает. Быстро, по - стариковски. Слышно лишь его тихое похрапывание.

А палата № 6 молчит. Бабья тема забыта, и никто не хочет нарушать тишину. Словно все заглянули за край. А там смерть. И вот они наши пушки – реально долбят по искореженной земле, кругом дым, гарь, огонь. Машина несется к земле, воет и болтается из стороны в сторону. Ее подбрасывает, но она на боевом и никто не свернет, никто не думает уже ни о чем. Потому что бесполезно думать, надо давить на спуски пушек и бить, бить, бить… Поздно кричать молитвы, вопить от боли и просить о пощаде. Может, свидимся…

Штурмовик Ил-2 на боевом!

И ни дома, ни матери, ни родного города, ни будущего - только эта земля – враждебная и злая, рвущая небо перед тобой осколками и шрапнелью. И ты никто, тебя уже нет, ты не волен распоряжаться собой, ты выпал из времени и исчез в великом космосе. И был ли ты? Или тебя и не было вовсе?

Был. Ты был, солдат. Ты делал все, что мог и как мог.

Мужчины палаты № 6 завидуют тебе. Прости нас, дядя Боря… Просто, прости и все. За всех, за Путина, за его лизоблюдов-чинуш, за воров-олигархов, за юных тинейджеров – идиотов и за вонючих скинхедов на Невском...За то, что забыли мы то, чего забывать не имели никакого права.

***

пишется слитно.
Дядя Карл
"Если можешь не писать - не пиши." Хемингуэй

Пишите, пишите больше. Может быть, не стоит публиковаться сразу, дать вещи вылежаться, а потом прочитать еще раз и переписать?

Дядя Карл
Есть замечательный сайти Прза.ру Зарегестрироваться просто, и публикуйтесь, с помощью этого сайта можно оформить авторские права, бесплатно. Заходите в гости http://www.proza.ru/2010/08/06/651

Из Ильфа и Петрова п...?

Это сообщение отредактировал георргий - 1.07.2019 - 23:11